Отец глядел на него участливо; все сидевшие за столом вдруг перекрестились, благодаря Бога за спасение Алексея; его просили потом рассказать о своём походе и где он был ранен; затем пошли вокруг стола заздравные кубки, и первые тучи семейные проплыли мимо.

Но ожидания Ирины Полуектовны не сбылись: сердце Никиты Петровича не смягчилось, он сердился и огорчался, думая, что если не теперь, то по смерти его сын наденет чужеземный кафтан и сбреет бороду. Мы кратко представили тут читателю семейную сцену тех времён, а проявлялись они и в других семьях не так мимолётно: с борьбой и суровыми преследованиями; гнев Никиты Петровича выразился тем, что просил он сына уехать на время, посетить окрестные монастыри, а тем временем отросла бы у него борода и волосы, а в таком виде нелюбо было отцу глядеть на него.

Алексей уехал охотно; и, вернувшись снова к отцу, недели через две, он не засиживался в своей вотчине; замечал он, что старик отец много переменился, почти всегда был раздражён и суров ко всем; постоянно следил за слугами, не перешёл ли кто в раскол, посещают ли церковь; бранил он народ, бранил и воевод; не нравилось ему ничто, ни внизу, ни наверху.

«Время его проходит», — думал про себя Алексей, слушая его раздражённые речи.

— Раскол и около нас завёлся, — говорил отец мрачно, — узнал я, что и в боярские семьи проникает; плох наш сосед, боярин Савёлов, семью в руках не сдержит, — помочь ему надо!

— Что ж у них сталось? — спрашивал Алексей, припоминая давно забытое имя Савёловых.

— Помнишь, была у боярина в опеке племянница с дочками! Ну, жила у него, за внуками ухаживала, боярыня смирная, честная, да тоже из рода Савёловых; у всех у них головы с трещиной! Ты, чай, знаешь про то? — спрашивал отец.

— Не знаю, батюшка, прежде не слыхивал, — ответил Алексей, смеясь про себя раздражению старика отца.

— И ныне ничего не слыхал? От прислуги или от конюхов? — спросил Никита Петрович значительно.

— Нет, ничего, ведь я не расспрашивал, — ответил сын.

— Думал я, сами набьются с рассказами, потому везде уж о том болтают, — проговорил старый боярин.

— Да о чём? Может, и слышал, — спокойно сказал Алексей.

— Про то, что молодые боярышни, что ни день, в санях катаются и девушки сенные с боярышнями разъезжают с песнями, — так что слышно их по всей окрестности; да вместе с девушками поёт песни и молодая боярышня меньшая.

— Гм, каждый день? — проговорил Алексей. — Чудно, право, не встречались мне они!

— Каждый день, уж и сани, и песни их признали все; а старшая боярышня со странницами знается, черниц принимает, раскольниц, и их книги читает! Ты смекаешь, что надо помочь тут больному боярину Савёлову?

— Чем же ты, батюшка, помочь ему собираешься? — вдумчиво глядя на отца, спрашивал Алексей.

— В руки хорошие всё взять думаю, — ответил старый боярин, — ты на поре стал, Алексей, тебе и жениться время настало: с семьёй зажил бы ты в вотчине; Талочановы — невесты хорошие, добра у них много будет; дед их, боярин Савёлов, наделит всем. — Так кончил старик отец; Алексей глянул на него серьёзно большими глазами и вдруг усмехнулся.

— Гм… на которой же ты меня, батюшка, женить собираешься? На той ли, что книги читает с раскольницами, или на той, что катается на паре в санях и с песнями? Которая тебе лучше показалась? — спрашивал сын с чуть заметной усмешкой.

— Обе хороши будут, хороша вся порода Савёловых! — проговорил отец, как бы желая оправдать своё намерение.

— Хороши? А что же ты сказал про их головы? Про боярина-то — что голова у него с трещиной? А у боярышень целы головы?

— Ты, я вижу, много ума набрался, Алексей! — гневно остановил отец сына. — А я решил, что по смерти боярина Савёлова возьму на себя семью его под опеку и всё его имущество и старшая будет тебе невестой.

Когда старик начинал говорить гневно и решительно, сын всегда перемалчивал; помолчав и подумав, ответил отцу тихо:

— Добра у нас, батюшка, довольно своего, а забот чужих тебе тоже не надо бы! Да и то сказать тебе, батюшка, что указом царя теперь запрещено и нельзя брать чужих детей и чужое имущество за себя.

— Как, когда? — заговорил вдруг старик взволнованно.

— Много указов новых есть, все после женитьбы царя объявлены; помогают царю молодому его ближние бояре, чтобы лучше всё устроить на Руси, — сообщал отцу Алексей. Старик слушал его встревоженный.

— И местами считаться, на посту ли, на службе ли, запрещено; и все разрядные книги сожжены у самого государя в сенях; сам патриарх на то совет дал; сделано так, чтобы не было ссор и распрей между боярами, — заключил свой рассказ Алексей.

Боярин Стародубский растерянно глядел на сына, ошеломлённый неожиданными вестями; он не разобрал сам ещё: худы ли, хороши ли те вести, но казалось ему, будто что-то подламывалось под ним, а сын продолжал снова рассказывать и ещё много нового, быть может желая отвлечь мысли отца от своей женитьбы; отец заявил, наконец, что он утомился, и, сухо простясь с сыном, ушёл в свои покои отдохнуть послеобеденным сном. Алексей вышел из хором и приказал конюху оседлать ему коня; каждый раз после размолвки или столкновения с отцом Алексей спешил выехать из дому и рассеяться; он вскочил на коня легко, как человек, недавно проводивший все дни в езде и походах, и выехал из ворот усадьбы в лес над берегом Ветлуги.

В этом году зима наступила ранняя; был только конец октября, а вся окрестность была занесена снегом, и Ветлуга покрылась крепким льдом; Алексей поехал около берега ставшей реки; по свежему снегу виднелись следы, оставленные пробегавшими зайцами, попадались и следы волков, что было нередкостно в их лесах; вспомнилось Алексею то время, давно прошедшее, когда он вместе с жившим у них поляком ходил подстерегать волков; задумавшись, ехал он около леса; сосновый бор был красив и зимой, молодые ёлки зеленели на опушке, и воздух был настоян их смолистым запахом. Молодой Стародубский глубоко вдыхал этот свежий, ароматный воздух, приятно сменивший духоту его хором; незаметно доехал он до конца своих владений, где дорога из лесу поворачивала в открытое поле; он глянул вдаль, там что-то чернело на дороге, отделяясь от белого снега; скоро донеслись до него звуки песен; звуки все приближались, и он ясно различал летевшие на него сани; Алексей свернул в сторону и подъехал к стоявшей около дороги небольшой роще. «Не они ли катят? Не боярыни ли Савёловы?» — подумал он и, скрывшись за кустами молодых ёлок, пристально глядел на подъезжавших. Пение слышалось всё громче; пели два женских голоса, и один из них раздавался резко и громко, а другой, более высокий голос приятно нежил ухо мягкими задушевными звуками; в звуках его слышалось что-то молодое, хотя это и не был голос ребёнка. Поравнявшись с лесом, сани поехали тише, и голоса раздавались слабее; внимательно из своей засады Алексей рассмотрел несколько женских фигур; две из них были в высоких шапках, обшитых соболями, и в обложенных соболем шубках; белые покрывала падали им на лица. Рассмотреть лица их он не мог на дальнем расстоянии; сани свернули с дороги и, медленно спустившись под горку, съехали на Ветлугу; на льду кучер повернул лошадей на обратный путь и пустил их вскачь по гладкой дороге; лошади охотно бежали домой; они неслись, из-под копыт их взвивалась снежная пыль, и громко раздавалась по окрестности уже другая, более весёлая песня.

Слова песни долетали до слуха боярина; боярышни и провожавшие их девушки пели звонко: