– Видите ли, Иван Васильевич, когда сочиняется структура администрации, бывает очень трудно соблюсти теоретическую чистоту из-за наличия в реальной жизни разных никуда не пристраиваемых фактов.

– Нелли Прохоровна, один известный философ, Гегель его фамилия, говаривал: «Если факты противоречат моей теории, тем хуже для фактов». Видите ли, структуру администрации надо не сочинять, а разрабатывать, соблюдая определённые принципы. Ну да ладно пока, мы к этому еще чуть позже вернёмся.

Последнее предложение Крестов сказал уже из миролюбивых соображений, которые возникли у него в связи с появлением нескольких красных пятнышек на шее Андрюшиной, а это ведь верный признак свирипения любой женщины. Но спохватился он поздновато уже.

– Знаете ли, Иван Васильевич, дед мой по отцовской линии сельским лекарем был. Так вот, он частенько вслух по разным поводам любил один врачебный принцип произносить: «Не навреди!»

– А помните, Нелли Прохоровна, как в «Иронии судьбы» Андрей Мягков Барбаре Брыльске говорил, что хирургам часто приходится делать своим пациентам больно, чтобы потом им было хорошо.

– Так Вы, Иван Васильевич, хирургом пришли к нам работать?

Крестов искренне расхохотался – остроумие в людях он ценил очень высоко. Он видел, что пятнышки на шее становятся пятнами, но это его не остановило – со своим полемическим азартом Иван Васильевич научился справляться вообще-то уже давно, но получалось ещё не всегда, даже когда было очень целесообразно.

– Э нет, Нелли Прохоровна, запомните на ближайшие 5 лет: я не к вам, местным старослужащим, пришёл работать. Я сюда пришел на горожан работать, и всех вас на такую же работу организовывать.

– Ну, горожане-то нас, чиновников, можно сказать, и за людей-то не считают. Вы тоже?

– А я себя от жителей города не отделял, не отделяю и не собираюсь отделять. И так же как они, людьми считаю только тех чиновников, которые, став чиновниками, не перестали быть людьми.

Шея Андрюшиной стала красной вся – Крестов понимал, что надо срочно снять совсем незапланированное им такое напряжение в самом начале разговора с самым первым (по алфавиту, конечно) замом.

– Хорошо, Нелли Прохоровна, будем считать, что мы размялись и немного познакомились. Вообще-то у меня сегодня ко всем заместителям главы одни и те же вопросы. Их три. Сначала расскажите коротко, но понятно, каким Вы видите наш Среднеградск через 5 лет, т.е. к окончанию моего срока полномочий. Потом изложите свое представление о том, что должна сделать городская администрация в течение этих 5 лет, чтобы город стал таким, каким Вы его видите. И в заключение, сформулируйте, что и как Вы лично собираетесь делать, если я Вас оставлю в должности, в течение этих 5 лет, чтобы городская администрация смогла сделать все, что Вы сейчас расскажете, и город стал таким, каким Вы его видите. У нас с Вами сейчас на весь разговор 45 минут времени. Пожалуйста, я Вас слушаю.

Андрюшина тоже понимала, что надо бы успокоиться и войти хотя бы формально в разговорный жанр «начальник – подчинённый». Ещё в институте в какой-то книжке по психологии она прочитала, что в подобных ситуациях помогает такой простенький приём: произнеси про себя (максимально нейтрально!) пять подходящих твоему сложному собеседнику определений, а уже потом реагируй вслух. «Теоретик – раз. Философ – два. Идеалист – три. Зазнайка – четыре.» …

– Может, я задал слишком сложные для Вас вопросы? – прервал её психологическое упражнение слегка насмешливый, голос нового мэра. – Тогда попробуем начать издалека. Какой город Вы бы назвали идеальным?

– Угрюм-Бурчеева, – выпалила Андрюшина вслух. А про себя добавила: «Пять». Короче, не помогло упражнение.

Крестов расхохотался опять, но, прямо скажем, без предыдущей степени искренности: этот продукт её остроумия показался ему острым, но не умным, а просто злым.

– Но это, Нелли Прохоровна, означает ведь ещё и то, что Вы наш Среднеградск считаете Глуповым. Обидно ведь для горожан-то наших. М-да-а, а вот эту фразу я запомнил наизусть с девятого класса: «Еще задолго до прибытия в Глупов, он уже составил в своей голове целый систематический бред, в котором, до последней мелочи, были регулированы все подробности будущего устройства этой злосчастной муниципии». Любите очень Михаила Евграфовича?

– Какого ещё Михаила Евграфовича?

– То есть как это какого? Салтыкова-Щедрина, конечно, того самого, который отец Угрюм-Бурчеева.

Андрюшина посмотрела на Крестова, но, встретившись с его откровенно смеющимися над ней глазами, сразу перевела свой взгляд на окно и свежевскопанную клумбу перед зданием администрации, слегка побледнела в лице, затем почти сразу густо покраснела, а потом, совершенно неожиданно для себя, не говоря уже об Иване Васильевиче, заплакала. Нет, не навзрыд, разумеется, но явно не по-женски (то есть, управляемо-самонаблюдаемо) – слезы текли по-настоящему. Она снова взглянула на него, попыталась улыбнуться, но от явной неудачности этой попытки слезы потекли сильнее, она всхлипнула и по-детски шмыгнула носом.

Крестов улыбнулся (слегка озадаченно, но весьма довольно), достал отутюженный носовой платок из кармана пиджака, положил его перед Андрюшиной и подобревшим голосом сказал: «Ну, Нелли Прохоровна, это совсем даже не профессиональный подход».

Потом он вышел в комнату отдыха и почти сразу вернулся, но уже с бутылкой массандровского хереса и рюмкой. Любимым фильмом Крестова была михалковская «Неоконченная пьеса для механического пианино» и со времени его первого просмотра он взял из него себе на вооружение этот рецепт доктора Трелецкого для лечения легких расстройств тонких женских организмов. Иван Васильевич жил на свете уже шестой десяток лет и понимал, что в предстоящих беседах с почти сплошь женским составом городской администрации подобные легкие расстройства неизбежны хотя бы по статистике. Поэтому микстуру Трелецкого он предусмотрительно утром взял из домашнего бара и сунул в портфель, а придя в кабинет, переставил в сейф. И, ё, она пригодилась сразу. По теории вероятности и такое возможно.

Крестов поставил рюмку перед Андрюшиной, налил до половины и процитировал чеховского доктора: «Это надо лечить хересом.»

Удивление Нелли Прохоровны действиями мэра, за которыми она всё-таки наблюдала сквозь слёзы, было столь велико, что они почти сразу и литься перестали.

– Я одна не пью. Даже в лечебных целях.

Крестов вздохнул, принёс вторую рюмку, налил столько же себе.

– Ну, давайте тогда уж за знакомство что ли и выпьем. Но рекомендую: лечебный эффект лучше достигается, если пить не торопясь маленькими глотками.

Они даже чокнулись почти беззвучно. И стали пить.

Андрюшина решила повторить психосамонастройку, но модернизировала её процесс: после каждого прилагательного надо делать глоточек. Крестов всегда потреблял свой любимый херес малюсенькими глоточками с паузами. И как-то само собой получилось, что их глотки следовали одновременно. Соответственно и мысли синхронизировались.

– Это же лошадь. Конь на шахматной доске.

– Зазнайка – раз.

Глоточки. Пауза.

– А лошади скачут буквой Г, ты что, Ваня, забыл.

– Литературовед – два.

Глото-о-о-чки и па-а-уза.

– Необъезженная совсем что ли. Ведь замужем, двое детей, здесь уже 19 лет.

– Пьяница – три.

Пауза подольше и глоточки побо-о-льше.

– Видимо несчастна и наглость использует как второе счастье.

– Теоретик – четыре.

Глоточки и-и-и пауза.

– Угрюм-Бурчеевым обзывается, а сама имя-отчество автора не знает.

– Идеалист – пять.

Хереса как раз на пять глотков-определений и хватило.

«Это Массандра!» – с восклицательным знаком произнёс Иван Васильевич, взял рюмки, бутылку и отнёс всё назад в комнату отдыха. Глянул там на себя в зеркало и подмигнул: «Ну что, будем объезжать лошадку.»

Крестов вернулся, сел напротив.

– Нелли Прохоровна, I hope you are okay now. Пожалуй, нам лучше сделать пока небольшой перерыв. Я ведь еще ничего и не сказал из того, что хотел, но Вы сейчас слишком напряжены. Это объяснимо и ничего страшного. Давайте вот как мы поступим. Поскольку Вы «сэкономили» мне целых 30 минут, то всё сейчас на них я и сдвину. А в половину первого возвращайтесь – нам обязательно надо договорить. Окей?