Все это влекло за собой непоправимые осложнения. Отец Леонарда, к примеру, старел буквально на глазах. Вправе ли они с Лилианой допускать, чтобы он раз за разом сидел на слушаниях, снова и снова видел эту дубинку, снова и снова мысленно представлял себе, как сына ударили по голове в темном проулке и оставили там умирать? Мать Спенсера тоже с каждой неделей выглядела все хуже. С другой стороны, и мать самой Фрэнсис сильно сдала в последнее время. Что с ней будет, если они признаются? Как она отнесется к тому, что они с Лилианой столь долго тянули с признанием? Им следовало сразу рассказать правду, – теперь Фрэнсис ясно понимала это. Перед ней опять открывались два темных пути, но она, как и в прошлый раз, выбрала неверный. Поздно, слишком поздно поворачивать назад. Сентябрь сменился октябрем, началось и закончилось четвертое слушание. Парень сидел в тюрьме уже почти месяц. Это было ужасно, просто чудовищно! Но в какой именно момент им с Лилианой следует явиться в полицию с признанием? В какой момент угроза для парня начнет перевешивать угрозу для них самих? Пока остается хоть малейшая вероятность, что дело кончится ничем, не стоит предпринимать никаких шагов, так ведь?

– Да, – сказала Лилиана, – не стоит.

– Но если дело все-таки передадут в Олд-Бейли? – спросила Фрэнсис. – Уорда могут приговорить к смерти. К смерти!

Лилиана побледнела:

– Ты же говорила, что это исключено.

– Тогда я так думала. А сейчас… не знаю.

– Но ты же была уверена. Ты сказала…

– Да как я могла быть уверена? Это ты настояла на том, чтобы подождать.

Теперь они продолжали в таком духе при каждой встрече: раздраженно пререкались шепотом в гостиной Вайни, в Вериной спальне, в полутемном коридоре возле двери на улицу. Или же сидели в гробовом молчании, мучительно желая заговорить, но не находя слов. Планы на будущее, художественные курсы, хлеб и вода – куда все это делось? Фрэнсис вспоминала комнату, о которой они с Лилианой мечтали. Тогда она воображала, как закрывает дверь и поворачивает ключ в замке, уединяясь от всего мира. И вот теперь они вдвоем действительно уединились в некой комнате – в своей отвратительной тайне. Все равно что в тюремной камере! Порой Фрэнсис впадала в ярость. Порой вдруг разражалась слезами. Порой они с Лилианой крепко обнимались на прощанье, и казалось, между ними все в порядке, ну или почти. Но когда однажды Лилиана спросила умоляющим голосом: «Ты меня любишь?» – Фрэнсис покоробило, как если бы вопрос задала Вера или Мин. Она притянула к себе Лилиану и поцеловала, но главным образом для того, чтобы скрыть выражение своего лица.

В тот день она возвращалась на Чемпион-Хилл в таком унынии, что даже начала сомневаться: да любили ли они с Лилианой друг друга по-настоящему когда-нибудь? Дом, едва она вошла, занудно потребовал ее внимания. Сроки арендной платы наступали и проходили; они с матерью снова залезали в долги. Фрэнсис заставила себя зайти в гостиную Лилианы. Замытые пятна на ковре опять бросались в глаза. Но пятна теперь не имеют никакого значения, напомнила она себе. Даже пепельница не имеет значения. Фрэнсис перевела взгляд на птичью клетку, на тамбурин. Она не видела здесь ничего, кроме кучи дрянного хлама. Фарфоровый фургончик по-прежнему стоял на каминной полке. Она взяла его и удивилась: надо же, какой легкий.

Перевернув фургончик, Фрэнсис увидела, что он полый, с круглым отверстием в дне; странно, почему она только сейчас заметила. Она вспомнила, как Лилиана поднесла его к губам и поцеловала, и в ней шевельнулось былое желание, точно язычок пламени, раздутый в золе. Но потом она вспомнила Леонарда в гробу, Спенсера в тюремной камере – и испытала такой стыд, такое смятение, что ее замутило.

Ночью ей приснилось, будто она везет по людным улицам труп Леонарда в чем-то вроде кукольной коляски Вайолет, и он накрыт только маленьким кукольным одеяльцем. Когда она натягивала одеяльце ему на голову, из-под него высовывались безжизненно раскинутые ноги; а когда стаскивала обратно к ногам, показывалось раздутое багровое лицо. Она проснулась в предрассветной темноте, вся в холодном поту от ужаса, но вызванного не столько кошмарным видением мертвого Леонарда в детской коляске, сколько ощущением своего бесконечного одиночества – ибо во сне она была совсем одна и бремя преступления лежало только на ней. Где же была Лилиана? Лилиана ее оставила! Фрэнсис чувствовала себя несчастным брошенным ребенком. Она отдала Лилиане свое сердце, а в ответ не получила ничего, кроме полуправд, изворотов, виляний и прямой лжи.

Потом ниоткуда раздался шепот: пятьсот фунтов… Факт в том, что удар пепельницей сделал Лилиану богатой. Факт в том, что Лилиана наилучшим образом выпуталась из всей этой истории. Избавилась от нежеланного ребенка. Избавилась от нелюбимого мужа. И повесила вину за убийство на невиновного человека…

«И ведь я помогала ей на каждом шагу! – в панике подумала Фрэнсис. – Даже труп Леонарда стащила вниз по лестнице!»

Она лежала в темноте, снова и снова прокручивая все в уме. Она помнила – ясно помнила – неоднократные случаи, когда Лилиана желала Леонарду смерти. Ах, хоть бы его переехал автобус, побольше да потяжелее! Ах, хоть бы он умер! Фрэнсис забыла, что и сама не раз желала ему смерти.

Потом, вся вздрогнув, она вспомнила про письмо, которое Лилиана однажды написала ей. Разве в нем не говорилось о чем-то таком? О каком-то желании, намерении?…

Фрэнсис зажгла свечу, выбралась из постели, дрожа подошла к комоду и достала из него шкатулку, где сентиментально хранила памятные свидетельства их с Лилианой любви. Вот они, шелковые незабудки, бумажные листки с поцелуями и сердечками… фу, какое-то нелепое ребячество! На самом дне лежал конверт. Фрэнсис вынула из него письмо. Господи, ну и пошлятина. Истерически-слезливый тон, дурной слог. Фрэнсис нашла строки, про которые вспомнила минуту назад. Если да, скажи мне это, да так, чтобы я поверила, а то сейчас я готова пойти на самый отчаянный шаг, лишь бы быть с тобой… Сердце у нее подпрыгнуло к горлу. Я готова пойти на самый отчаянный шаг… Эти слова Лилиана написала после того, как нашла использованные театральные билеты у Леонарда в кармане и когда уже знала, что беременна. Писала ли она в пылу злости? Или с холодной головой? Может, она еще тогда все спланировала?

С другой стороны, подумала Фрэнсис, могу ли я быть уверена, что она вообще была беременна от Леонарда? Сам-то Леонард ей не поверил, так ведь? И возможно, он был прав! Лилиана изменяла ему – почему бы ей не изменять и мне? Она снова посмотрела в письмо – и теперь на глаза ей попалась другая строчка. Ты сказала, что мне страшно нравится, когда мной восхищаются… Ты сказала, что я полюблю кого угодно, кто будет восхищаться мной. Фрэнсис вспомнила всех, кто смотрел на Лилиану с восхищением: дамского угодника в парке, мужчин в поезде, которые опускали газеты, чтобы хорошенько ее рассмотреть. Кузенов, с которыми она столь раскованно танцевала на вечеринке у Нетты. Вспомнила кудрявого Эварта. «На месте мужа, я бы ее хорошенько отшлепал». Значит, даже он видел это! Должно быть, есть в Лилиане что-то животное, что-то почти низменное, что-то вроде нездорового запаха, который привлекает этих мужчин, этих парней? И привлекло к ней саму Фрэнсис?

Охваченная лихорадочным возбуждением, она отнесла письмо и шкатулку к камину, вытряхнула из нее все содержимое на решетку и подожгла спичкой. Хранить в доме такие вещи нельзя! Вдруг полиция найдет? Глядя, как пламя пожирает бумагу, Фрэнсис ненадолго успокоилась. Но потом ее мысли снова понеслись вскачь. Какие еще остались здесь улики, свидетельствующие против нее? Фарфоровый фургончик в соседней комнате? Несколько секунд она всерьез раздумывала, не сбегать ли за ним, не разбить ли вдребезги. Потом вспомнила про найденную в кухонном коридоре запоночную пуговку, которая, вполне возможно, отпала у Леонарда от манжеты. Она спрятала ее в горшке с аспидистрой. Глупейший поступок, безумный просто! Надо было унести пуговку из дома, сразу же! Бросить в Темзу! Если вдруг заявится полиция…