Кристина смахнула с рукава комочек пепла и неохотно проговорила:
– Ну, положим, я бы предпочла жить с тобой.
Признание ошарашило Фрэнсис.
– Ты шутишь? Я думала, ты счастлива со Стиви.
Кристина состроила гримаску:
– Так я и счастлива. Не воображай о себе лишнего. Сейчас я ни за что не променяю ее на тебя. Действительно, Фрэнсис, ты такая противоречивая натура, такая дикая смесь консервативности и безрассудства… У меня с тобой была бы не жизнь, а сплошные слезы. Я бы, наверное, тебя придушила в конце концов! Просто… ну, я жалею, что лишилась возможности выяснить, каково с тобой жить. А самое главное, – добавила она, – мне было бы страшно приятно, если бы ты, выбирая между мной и жизнью, протекающей за чинными чаепитиями, благотворительными базарами и пасьянсами с матерью, выбрала меня. Но ты не выбрала, вот и весь разговор.
Кристина сидела с опущенной головой, теребя складки своего платья. Кончики пальцев у нее голубоватые от чернил, ногти обгрызены. По какой-то цепи ассоциаций, слишком затейливо закрученной, чтобы распутывать, при виде этих беспокойных рук Фрэнсис вспомнила один момент в самом начале их с Кристиной истории – когда она на общественном собрании открыла книгу и нашла в ней записку. «Тупица несчастная! Неужели ты до сих пор не поняла, что ты мне ужасно, ужасно нравишься?»
Вероятно, Кристина вспоминала что-то подобное. Сквозь приглушенный шум транспорта внезапно донеслась жизнерадостная мелодия: по Флит-стрит проезжал автофургон, с которого рекламировалось какое-то городское мероприятие. Музыка звучала все ближе и громче, потом стала постепенно затихать, а когда совсем замерла вдали, Кристина со вздохом пробормотала:
– Значит, «нашу» песню сегодня никто не крутит. – Она поднялась на ноги и одернула платье. – Мне пора домой. Пойдем?
Они вышли из дворика и усталым шагом вернулись на Флит-стрит. Когда они достигли Стрэнда, Фрэнсис сказала:
– Я сверну на мост, если ты не возражаешь. Как твоя мозоль?
– Не возражаю. Мозоль – терпимо.
– И ты простила меня?
– Простила?
– Ну да, за… О, подожди минутку, я сейчас.
На тротуаре у церкви Сент-Клемент-Дейнс всегда сидела цветочница – старуха с лицом табачного цвета, которая однажды сказала Фрэнсис, что как-то раз в детстве продала гвоздики самому Чарльзу Диккенсу. Сейчас Фрэнсис перебежала через оживленную улицу, уворачиваясь от автомобилей, и купила у нее букет белой сирени. Она вернулась, лавируя в потоке сигналящих машин, и Кристина сделала кислую мину.
– Для миссис Барбер, полагаю.
– Для тебя. На твой день рождения. Извини, что забыла.
Залившись румянцем, Кристина взяла цветы и зарылась в них лицом:
– Спасибо. Я была рада повидаться с тобой. Не пропадай еще на месяц.
– Не пропаду. И да, Крисси, насчет нас с Лилианой… ты же не станешь никому рассказывать? Даже Стиви? Лилиана панически боится, как бы до родни не дошло.
– И я ее прекрасно понимаю. А ты?
– Боже, ты невыносима. Я думала, ты сочтешь все это прогрессивным, в духе Гордон-Сквер.
– Но миссис Барбер не из Блумсбери.
– Пожалуйста, называй ее Лилианой. По-твоему, значит, в Блумсбери живут по одним правилам, а в предместьях – по другим?
– А если муж узнает? Что тогда?
– Не знаю. Мы о завтрашнем дне не думаем. Я же сказала, в этом-то вся прелесть наших отношений.
Кристина бросила взгляд на прохожих и понизила голос:
– Ты там поосторожнее! Все-таки замужняя женщина, Фрэнсис! Живущая в законном браке, а не как мы со Стиви. Добром это не кончится!
Чем все кончится, хотела сказать Фрэнсис, сейчас невозможно представить. Так в пору звонкой юности ты просто не в состоянии вообразить себя старым и немощным; так в расцвете жизненных сил никогда не думаешь о смерти.
Но вместо этого она молча кивнула, поцеловала Кристину в щеку и пообещала:
– Я буду осторожна.
Затем они расстались. Кристина похромала по направлению к Ковент-Гарден, а Фрэнсис зашагала по мосту на юг – посередине моста она остановилась и немного постояла у парапета, задумчиво глядя на коричневатую воду внизу.
На набережной она снова остановилась, разглядывая витрину сувенирной лавки. Там были выставлены китайские фарфоровые безделушки: ветряные мельницы, домики, кошечки и собачки. Среди них уютно размещался фургончик с лошадкой – цветастая дешевая вещица, предназначенная для малых детей или слабоумных старушек, но при виде нее сразу вспомнилась Лилианина фантазия насчет цыганских короля и королевы. Стоил фургончик шиллинг и шесть пенсов. Это будут выброшенные деньги. И Фрэнсис уже потратилась на букет сирени…
«Ох, да какого черта! – подумала она. – Человек не каждый день влюблен по уши!»
Она решительно зашла внутрь и купила безделушку, а по возвращении домой прямиком поднялась к себе и потратила уйму времени на то, чтобы красиво завернуть ее в разноцветную бумагу и перевязать ленточкой.
Фрэнсис отдала подарок Лилиане на следующее утро, пока мать копошилась в саду. Она вручила его со смехом, и Лилиана тоже рассмеялась, развернув обертку, но когда дешевая фарфоровая безделица оказалась между ними, в сложенных горстью ладонях, обе почему-то перестали смеяться и посерьезнели.
– Я буду смотреть на него в твое отсутствие, – сказала Лилиана. – Кто бы ни находился со мной рядом – Лен или кто другой. Он будет думать, что я здесь, с ним, но я буду не с ним. Я буду с тобой, Фрэнсис.
Она поднесла фургончик к губам, закрыла глаза, словно загадывая желание, и поцеловала. А потом поставила на каминную полку, на место Морячка Сэма – прямо здесь, в собственной гостиной Леонарда, чей равнодушный взгляд, подумалось Фрэнсис, будет случайно падать на фарфоровый фургончик раз сто в день. Эта мысль вызвала у нее смешанные чувства, и она не поняла, какое из них преобладает: тревога или счастливое возбуждение.
8
Вероятно, разговор с Кристиной разрушил какие-то чары: вскоре после него все стало меняться не в лучшую сторону. Через пару дней, во время завтрака, матери принесли записку от миссис Плейфер с приглашением зайти в «Бремар» на пару часов, чтобы обсудить новое благотворительное предприятие. Фрэнсис планировала посвятить утро домашним делам и в любой другой день воспользовалась бы отсутствием матери, чтобы рьяно взяться за какую-нибудь особенно грязную работу, но сегодня, едва лишь мать вышла за порог, возбуждение от мысли, что Лилиана там, наверху, одна, стало нарастать в ней, как нестерпимый зуд. Наконец Фрэнсис не выдержала: поднялась по лестнице и постучала в дверь гостиной. Лилиана задернула портьеры, и комната превратилась в полутемное, теплое, уединенное убежище, каким казалась в памятную ночь со «змеями и лестницами». Сначала они лежали в обнимку на диване, целуясь, потом переместились на пол, осторожно расстегивая платья друг на друге.
Но когда Фрэнсис попыталась запустить руку Лилиане под юбку, Лилиана ее остановила:
– Нет.
– Нет?
– Не сейчас. Сначала ляг на спину, дай мне поласкать тебя.
Фрэнсис подчинилась: легла навзничь, закрыла глаза и позволила Лилиане поднять ей юбку, раздвинуть ей ноги. Она ощутила на своем обтянутом чулком бедре ладонь Лилианы, потом ее теплые быстрые губы. Почувствовала, как губы становятся влажными и бархатистыми, касаясь голой кожи над чулочной каймой. Нежные пальцы отодвинули в сторону перемычку коротких панталончиков, и губы оказались у нее между ног, тесно прижатые к ней, горячие и неподвижные, настолько невыносимо неподвижные, что Фрэнсис начала тихонько тереться о них – и тогда они ожили, раскрылись, задвигались, обжигая жарким дыханием, и язык заскользил, настойчиво надавливая, снова и снова…
Потом, с мучительной внезапностью, губы оторвались от нее. Фрэнсис приподняла голову:
– Что?…
– Ш-ш-ш! – шепнула Лилиана. Она смотрела на дверь, прижимая палец к мокрым губам. Теперь Фрэнсис тоже услышала: скрип ступенек, шаги на лестничной площадке. Прежде чем она успела пошевелиться, раздался голос:
