Нет, полиция не заявится, пока Спенсер Уорд сидит в тюрьме. Но Фрэнсис уже находилась в состоянии, близком к помешательству. Теперь она не исключала, что Лилиана может пойти к инспектору Кемпу и наговорить на нее. Возможно, она уже сходила к нему. Возможно, как раз сейчас он направляется на Чемпион-Хилл. Полицейские же всегда производят арест ранним утром? Они же всегда так делают, да?

Было десять минут шестого, и за окнами стояла кромешная тьма. Фрэнсис всю трясло. Она торопливо надела халат и тапочки, схватила свечу, на цыпочках спустилась в холл и тихо, очень тихо – чтобы не дай бог не разбудить мать, спящую рядом за дверью, – взяла горшок с аспидистрой, стоявший возле обеденного гонга, и отнесла на кухонный стол. Достать пуговку оказалось труднее, чем она ожидала. Выковырять ножом не получилось; пришлось накренить горшок, рыться пальцами в земле. Пыльные листья, острые и жесткие, лезли в лицо, кололи глаза. Земля посыпалась на стол, но Фрэнсис продолжала копаться в горшке, все сильнее нервничая, все сильнее отчаиваясь, – в конце концов горшок со стуком упал набок и растение вывалилось из него, с кучей земли и спутанным клубком белесых корней. Выкатилась на стол и пуговка – самая обычная черная пуговка, каких полно в доме, и, скорее всего, вообще не Леонардова. При виде нее чары безумия тотчас рассеялись; Фрэнсис закрыла лицо руками и разрыдалась.

Когда через какое-то время она подняла глаза, мать стояла в дверях, ошеломленно глядя на нее:

– Боже мой, Фрэнсис? Что тут происходит?

Фрэнсис потрясла головой.

– Ничего, – проговорила она, безудержно рыдая в перепачканные землей ладони. – Ничего.

Весь день она провела в постели. Мать принесла ей чай и аспирин, потом немного плохо приготовленной еды: резиновый омлет, разварившуюся картошку. Вскоре после обеда в дверь спальни легонько постучали, и вошел семейный врач, пожилой господин по имени доктор Лоуренс. Должно быть, мать послала к нему с запиской одного из мальчишек-разносчиков. Он измерил Фрэнсис давление, выслушал стетоскопом сердце, пощупал под челюстью сухими теплыми пальцами.

– Головокружение испытываете? – спросил он. – Обморочные приступы? Одышку?

В ответ на все вопросы Фрэнсис мотала головой, стыдясь своей рваной нижней сорочки, удрученно думая о стоимости его визита. Но он держался так ласково, так искренне, что на глаза у нее невольно наворачивались слезы. Доктор Лоуренс ободрительно похлопал ее по руке, затем негромко переговорил с матерью на лестничной площадке. «Нервное перенапряжение» – такой он поставил диагноз; возможно, отсроченная реакция на стрессы войны и на смерти близких, усугубленная недавними переживаниями. Необходим полный покой, никаких волнений… Он оставил пузырек таблеток: принимать по одной перед сном.

Фрэнсис лежала, вспоминая отца, его «сердечные приступы». Она представила, какое отчаяние охватывало его при мыслях о стремительно тающих деньгах, о погибших сыновьях, о своенравной, непригодной к браку дочери, – и опять расплакалась навзрыд.

Следующие два или три дня Фрэнсис провела под знаком полной своей нетрудоспособности. Она не выбегала за утренними газетами. Спенсеру Уорду пришлось в кои-то веки обходиться без ее мысленного участия: она ничего не может поделать, если беспощадный механизм затягивает и перемалывает его. Она лежала на диване, с потрепанными книгами своего детства – «Островом сокровищ» и «Швейцарским Робинзоном». В девять вечера принимала таблетку и тут же проваливалась в глубокий сон без сновидений.

А потом, в воскресенье утром – когда она меньше всего этого ожидала, когда уже перестала на это надеяться и даже уже сомневалась, что вообще хочет этого, – вернулась Лилиана.

Фрэнсис только что убрала со стола после завтрака и мыла посуду в судомойне. Услышав скрежет ключа в замке передней двери, она решила, что мать почему-то вернулась из церкви, не досидев до конца службы. Удивленная, она крикнула через кухню: «Эй, случилось чего?» Ответа не последовало – только стук каблучков по плиткам пола, странно нерешительный.

Сердце неприятно дрогнуло. Стряхнув с пальцев мыльную пену, Фрэнсис вышла в холл – и там стояла Лилиана, в своем вдовьем пальто и шляпке, с чемоданчиком в руке, совершенно не похожая на зловещее, расчетливое существо, рисовавшееся в воспаленном воображении. У нее был робкий вид посетителя, которого заставили ждать слишком долго, и выглядела она очень худой, очень бледной, но такой родной, такой желанной… Фрэнсис замедлила шаг и остановилась. Она с мучительной ясностью увидела себя со стороны: лицо, опухшее после нездорового наркотического сна, грязные волосы, несвежее платье. Она вытерла руки о фартук:

– Надо было предупредить, что возвращаешься. Я бы привела себя в порядок.

Лицо у Лилианы слегка вытянулось.

– Тебе не нужно приводить себя в порядок ради меня.

– Ну, тогда дом привела бы в порядок.

– О, но…

Фрэнсис подошла к ней, чтобы взять чемодан.

– Нет, не стоит.

Лилиана неуклюже качнула чемоданом, и он ударился об руку Фрэнсис со странным полым звуком. Фрэнсис поняла, что чемодан пустой, и недоуменно взглянула на Лилиану. Лилиана залилась краской:

– Я не могу больше заимствовать вещи у Веры. Ну и вот… пришла взять кое-какую одежду.

Так, значит, она вовсе не возвращается… Чувство брошенности, одолевавшее Фрэнсис несколько ночей назад, нахлынуло с новой силой. Оно было словно вопящий младенец, которого ей внезапно всучили: Фрэнсис не хотела иметь с ним дела, не знала, как его унять, куда деть. Ни слова не говоря, она повернулась и направилась обратно в кухню, чтобы снять фартук, ополоснуть руки.

Она делала все без спешки, изо всех сил стараясь совладать с настроением, хотя бы отчасти. Она думала, что Лилиана поднимется наверх без нее, но, когда вернулась в холл, Лилиана стояла на прежнем месте, нерешительно глядя на лестницу.

– Мне… нужно собраться с духом, – с запинкой проговорила она. – Я страшно боялась сюда возвращаться. Давай… давай ты первая, а? Пожалуйста…

Опять не сказав ни слова, Фрэнсис пошла вверх по ступенькам спокойным шагом. И молча подождала на лестничной площадке, пока Лилиана медленно, опасливо не поднимется за ней следом.

Сначала они прошли в гостиную. Лилиана поставила чемодан на пол, но снимать пальто и шляпу не стала – стояла, озираясь вокруг с таким видом, будто оказалась здесь впервые.

– У меня ощущение, что я давным-давно отсюда съехала. Хотя прошел всего месяц. Все выглядит как-то не так. Все эти вещи. Так много вещей… И все уже покрылось пылью.

Она приблизилась к холодному камину и разглядывала тесно заставленную каминную полку. Слоники, тамбурин, фарфоровый фургончик, прочие безделушки потускнели, утратили яркость, точно затуманенные от чьего-то кислого дыхания.

Потом Лилиана заметила стопку писем, накопившихся за время ее отсутствия. Она взяла их, и Фрэнсис неловко сказала:

– Я не знала, что с ними делать: отнести тебе в Уолворт или… я не знала, когда ты сюда вернешься.

Лилиана с расстроенным лицом перебрала письма:

– Большинство адресовано Лену.

– Да.

– Я как-то не задумывалась об обыденных вещах вроде почты, которая по-прежнему будет приходить на его имя. А вот остальные письма… подобные я уже получала на Уолворт-роуд – от людей, прочитавших про меня в газетах. Они пишут всякое-разное, иногда ужасные гадости. Я такие письма больше не вскрываю.

– Ну так оставь их тут, я сожгу.

Фрэнсис говорила неживым, ровным голосом, но Лилиана как будто не замечала. Она положила письма на место и опять потерянно осмотрелась по сторонам, словно совсем чужая здесь. Она явно не знала, что делать и как себя вести. Фрэнсис спросила, не приготовить ли чаю, но нет, спасибо, не надо… Наконец Лилиана зажмурилась и потрясла головой:

– Ох, я знала, что со мной будет такое, если вернусь сюда! Когда я у матери, все кажется нереальным. Я про Лена. Но здесь я по-прежнему постоянно думаю, где он и когда вернется. – Она взглянула на Фрэнсис. – А ты? Я каждую минуту ожидаю, что вот сейчас он войдет в дверь. Потом вспоминаю, что даже если бы и вошел… ну, ведь он, скорее всего, пришел бы от нее, верно? Он был с ней в тот вечер, в свой последний вечер. И… ты помнишь? Когда Лен решил, что я встречаюсь с кем-то на стороне, он… он рассмеялся. В самый первый момент, прежде чем рассвирепел. Как будто это его позабавило. Я тогда не могла понять, чего смешного-то. А теперь понимаю и…