Зачем? Зачем? А затем!

Да разве может понять какой-нибудь Курт или Джон широту и размах загадочной русской души? Ее тайну, порожденную бесконечностью не озираемых глазом и умом пространств. Долгой, длящейся полгода, полярной ночью.

А потому питие – это для нас не пьянство. Это полет души в космические дали, это отрыв от мелочей и суеты повседневной жизни, бесплодных ожиданий и несбывшихся надежд.

Это освобождение. Освобождение от тяжкого и невыносимого многовекового гнета рабства: татаро-монгольского ига, крепостного права, царского угнетения и ложного совкового равенства. И, если есть где-то на том или на этом свете рай, то питие позволяет приблизить его к себе, увидеть и разглядеть воочию.

Питие – процесс не материальный, а духовный. А можно ли насытить дух? И о каких размерах здесь можно говорить.

Я много сказал. Я умолкаю.

Утверждают, что сильно пьющий человек за свою жизнь выпивает цистерну спирта. Может быть. Не каждому суждено подняться и воспарить.

За свою жизнь братья Трясучкины пропустили через себя по целому товарному составу. Причем каждый. И вовсе не считали свою жизнь подвигом. И, что самое удивительное, оставались живы. И не только живы и частично здоровы, но и ходили, разговаривали и могли исполнить простую незатейливую работу. И при этом не отрывались от пития.

Они действительно были родные братья. Не только по духу и занятиям, но и по крови. И фамилия у них была не Трясучкины. Если уж быть скрупулезно и педантично точным, то Трясучкиным можно было назвать только младшего – Витюху, которого действительно терзал похмельный тремор. Их истинную фамилию никто не знал, да и сами они ее, наверно, забыли. Трясучкины – так и прилипло. И никто их не звал по-другому.

Ушли они от меня довольные и просветленные.

Весь следующий день мы посвятили вождю. Выкопали яму, подсыпали песка, добавили щебня. И на хорошем основании залили фундамент из бетона.

Штыри заглубили в бетон. Вождь встал на подставке надежно и весомо.

Постамент получился низкий. Владимир Ильич в полный рост оказался вполне вровень с нами, став как бы не просто ниже, а ближе к народу. Мы его подштукатурили, подкрасили, и вождь засиял как новый.

Жена хотела на его вытянутую руку нарезать тряпичных полосок, чтобы отпугивать клевавших яблоки птиц, но я не позволил.

Когда все было готово, мы сели в тенечке на скамейку, чтобы под стрелку зеленого лучка, под теплый прямо с грядки огурчик, с черным хлебушком и солью…

Но мы не успели.

Соседка, баба Катя Опаткина, принесла два яйца и стала их чистить.

– Да мы не закусываем, – стали отнекиваться Трясучкины.

– Я не вам, – поджала губы старушка. – Птички склюют.

Она положила чищеные яйца к подножью и посоветовала:

– Ему б стопку налили!

– Да ты что! – обиделись братья. – Мы же не хороним. Мы лучше сами.

– Сами… С голосами. И что издумали?..

– Баба Катя, а прими немножко с нами. Оно вроде как праздник – человека спасли.

– А идите вы! – махнула она рукой.

И ушла.

И мы снова не успели разлить. Тамара Ивановна привела женщину неопределенного возраста и мальца лет десяти.

– Принимай! – объявила мне Тамара Ивановна. – Хочет отдать сына в пионеры.

Женщина послушно закивала головой, а малец стал ковырять ногой землю.

– Так ведь пионеры… того, – растерялся я.

– А у нас и галстук есть. Во!

Женщина вытащила из-за пазухи пионерский галстук. Это был хороший, правильный галстук. Если кто помнит, галстуки шили из разного материала: из шелка – они были нарядного, ярко-оранжевого цвета, и из сатина – страшненькие, мялись, закручивались и имели в красном цвете жутковатый лиловый оттенок.

У дамы обнаружился именно шелковый галстук.

Неожиданно на помощь пришли братья Трясучкины.

– А что? – сказал Волоха, ставя бутылку на место. – И примем вместе с дедушкой Лениным. Ты клятву-то знаешь?

– Не-а! – ответил малец, кося на бутылку.

– Тогда говори за мной. Я, юный пионер Советского… Тьфу! России, торжественно клянусь…

Малец, выпучив от изумления глаза на давно знакомого ему соседа, стал послушно повторять слово в слово.

Трясучкин перечислял все замечательные дела, которые должен исполнять примерный член пионерской организации. Паренек добросовестно дублировал. Его мамка беззвучно шевелила губами, Тамара Ивановна внимательно смотрела в сторону, вслушиваясь в слова.

– И не курить, – неожиданно вставила она.

– Не курить… – эхом откликнулся будущий пионер.

– И это еще… – выкрикнула его мать. – Чтоб не пил и не воровал.

– Так ты еще и?.. – удивился я.

– Это все она, – захныкал малец, показывая на мать. – Я просил, а она не налила.

– Ну и отлил бы себе, – возразила мать, – а то упер всю бутылку.

– Ладно тебе, Надька, – успокоила ее председатель. – Он больше не будет. Не будешь?

– Не-е-е-е!

– Торжественно клянусь! – снова вступил Трясучкин-старший.

– Торжественно… – заскулил пионер.

– Хоть бы до осени продержался, – вздохнула мать.

– А что осенью?

– Отец из тюрьмы вернется. Он хоть ремнем его наставит.

– Ты бы сама, Надька, вела себя посдержаннее, – посоветовала Тамара Ивановна, – и парень бы лучше был.

– Да я!..

– Ладно, ладно!

Мальцу повязали, наконец, галстук и показали, как отдавать рукой салют.

– Тамара Ивановна, а давайте-ка к нашему столу, – пригласил я председателя.

– Правильно, – пробасил пионер, – это дело надо обмыть.

– Кыш, козявка! – грозно прикрикнул Волоха. – Правда, Тамара Ивановна…

– Да я что… Гости дома ждут, – неуверенно произнесла председатель. – Я только ради них.

Она показала на мать и сына.

– Надо уважить! – поддержала мужиков Надька, боком двигаясь к столу.

Витюха быстро разлил бутылку.

– За него! – произнес он, поднимая стакан.

– За себя надо! – сказала Надька. – Ему – что?

– Давайте за всех! – предложил я.

– Будем! – подытожила Тамара Ивановна и, запрокинув голову, неспешно освободила стакан.

Ни один мускул на ее лице не дрогнул, выражая неприязнь к алкоголю. Она не стала закусывать, чуть облизнула языком губы.

– Все! Мы пойдем!

Она уверенно зашагала к калитке. За ней потянулись Надька.

Сразу после них притащился Егорыч. С неизменной противогазной сумкой на боку.

– Молодцы! – одобрил он. – Ладно сделали. Главное – на своем месте.

– Почему на своем? – поинтересовался я, ожидая услышать от краеведа забавную историю.

И не прогадал.

– Так ведь тут оно и случилось, – буднично сообщил Егорыч, оглядываясь по сторонам.

– Не бзди! – успокоили его Трясучкины. – Мы – могила!

– Он здесь был, – бесцветным голосом произнес Егорыч.

– Как же он здесь оказался? – проявил я недоверие.

– Ты про Разлив слышал?

– Как же!

– Это оно и есть.

– Ой ли?

– Точно, – подтвердил Волоха, – тут весной так разливается…

– А летом – мы разливаем! – хохотнул Трясучкин-младший. – Под ветлой на бугорке.

– Что же он здесь делал? – не стал противиться я натиску аборигенов.

– Ты про ГОЭЛРО знаешь? – продолжил Егорыч.

– … Плюс электрификация всей страны?…

– Вот! Здесь оно и родилось!

– Ты не прав. ГОЭЛРО появилось, потому что без электричества коммунизм не построишь.

– Почему?

– Коммунизм – это светлое будущее человечества.

– Ну?

– Светлое! А без электричества что? Днем – коммунизм, а ночью – опять первобытнообщинный строй?

– Ишь ты! – неодобрительно сморщился Егорыч. – Бойкий! А к ГОЭЛРО тут он подобрался. С утра.

– Что же послужило толчком к озарению?

– А то! Ночью пошел в сортир. Поскользнулся и упал.

– Очнулся – гипс?

– Не ерничай! – осадил меня краевед. – Он когда в избу вернулся, у него в кровати девка лежала. Наша, деревенская. Дитя от вождя захотела. Всю ночь кувыркались, а утром она ушмыгнула. Он ее даже не разглядел. Спрашивал – и никто не признался. А был бы свет!.. Вот тогда он про электричество и придумал.