Но не тут-то было. У главного входа, а также у запасного и пожарного дежурили солдаты с автоматами, а стоявшие рядом молодые люди в штатском, похожие на спортсменов, вежливо разъяснили интересующимся, что пока из помещения театра велено никого не выпускать, во избежание возможных кривотолков в городе. Длинные очереди, образовавшиеся в вестибюле у телефонов-автоматов, стали очень быстро распадаться, ибо какой смысл звонить, когда телефоны не работали. Молчали также телефоны в комнате администратора, в кассе, а директорский кабинет был заперт изнутри.

Несколько секретарей обкомов – руководители делегаций из соседних соревнующихся областей – резкими, властными голосами немедленно потребовали начальника охраны. Начальник охраны не замедлил появиться. Им оказался тот самый широкоплечий, высоченный мужчина, который объявлял перерыв.

Секретари обкомов, сразу сбавив тон, обступили начальника караула и по-свойски, даже добродушно указали ему на явное недоразумение: секретарям положено обедать в обкомовской гостинице! Начальник караула извинился, однако подтвердил: пока не объявлено решение бюро обкома, из театра никто не уйдет.

– Василий Иваныч, – обратился к начальнику охраны один из секретарей, видимо, достаточно информированный, – я прекрасно понимаю ответственность момента, так что на мой счет будьте покойны, но у меня язва, я не могу есть сосиски. Сделайте хоть для меня исключение.

В ответ Василий Иваныч сухо улыбнулся, но сделать исключение не пожелал.

Было замечено также, что на лестнице к Василию Иванычу подлетел с деловым видом молодцеватый военный с погонами капитана войск КГБ и начал что-то сосредоточенно шептать ему на ухо. Василий Иваныч постоял, склонив голову, послушал, потом выпрямился и, весело блеснув глазами, лениво, но достаточно внятно произнес:

– Суриков, а катись ты к…

Капитан застыл как вкопанный, потом смешался с толпой. Василий Иваныч неторопливо продефилировал сквозь фойе, где передовики производства, деятели науки и культуры, а также представители воинов Советской Армии почтительно уступали ему дорогу.

Вообще бросалось в глаза, что возбуждение и ажиотаж, еще недавно царившие среди участников торжественного заседания, как-то спали. Наверно, люди просто устали – ведь сегодня пришлось столько волноваться, столько аплодировать, радостно приветствовать… Делегаты в одиночку или парами слонялись по коридорам, переговариваясь преимущественно о погоде, а гости из областей сбились в кучи по углам. Некоторые депутаты замерли у окон, тоскливо вглядываясь в многолюдную театральную площадь.

Где заседает бюро обкома, никому не было известно. В шестом часу из маленького фойе, в котором на плюшевых диванах под портретами артистов театра расположилась делегация северной области, довольно явственно донесся солидный басок:

– Товарищи, в конце концов, нас пригласили сюда в качестве гостей и мы ни за что персональной ответственности не несем.

И почти тотчас же небольшое происшествие взбудоражило умы. Из буфетной комнаты, покачиваясь, вышел первый секретарь южной области. Первый секретарь южного обкома был известен партактиву под ласковым именем «Железный Миша». Так прозвали его любящие подчиненные за крутой нрав и пуританский характер. Во всех соседних соревнующихся областях знали, что «Железный Миша» – абсолютный трезвенник, а тут… «Железный Миша» был не просто сильно выпивши, а пьян в дупелину, в стельку, в драбодан. Широко и бессмысленно улыбаясь, первый секретарь южного обкома громко бормотал:

– Это надо же, медицина шагнула! Через двадцать один год! Вылечили! Двадцать один – очко! Да здравствует наша советская медицина!.. Гр-р-рандиозные успехи! Теперь мы можем надеяться… Чудеса! Перегнали Америку!

«Железного Мишу» деликатно поддерживали с обеих сторон два члена его делегации, тоже изрядно навеселе.

Не скроем – эта сцена неприятно удивила некоторых деятелей науки и культуры, которые посчитали, что ответственные лица должны своим поведением показывать положительный пример, должны сдерживать свои эмоции, тем более в такой необыкновенный день. Но ушлые аппаратчики быстро смекнули, что к чему.

– А ваш-то умен, – сказал кто-то члену делегации южной области.

В буфет повалил народ. У стойки мигом образовалась огромнейшая очередь, хвост которой терялся в фойе. Запарившаяся буфетчица еле успевала откупоривать бутылки с коньяком.

Кабинет директора областного театра музкомедии состоял из двух комнат: самого директорского кабинета и маленькой приемной. В кабинете за двойными, обитыми дерматином дверьми заседало бюро обкома, а в приемной, за столиком секретарши, сидел полковник Белоручкин и периодически вызванивал кому-то по телефону. Из кабинета не было слышно, с кем и о чем говорил полковник Белоручкин, но сам полковник, кончив очередной разговор, открывал створку дверей и таким образом был в курсе того, что происходит в кабинете.

– Безобразие, – втолковывал в трубку полковник Белоручкин, – почему телевидение уехало так рано? Монтируют передачу? Так вы не то снимали! Какое вручение? Ах да, орден… Эту пленку можно выбросить. Я вам говорю. Я передаю указания Самого. Кого? Понимать надо, молодой человек. У нас главный в области, – тут полковник не удержался и хихикнул, – Пал Палыч. Да, присылайте снова операторов. Что свет? Какой свет? Нужен свет – организуем, театр подожгем. Шучу, конечно. Да, к шести часам. Запишите на пленку – и экстренно в эфир.

Полковник положил трубку, усмехнулся и приоткрыл створку двери.

– Мне стало известно, – донесся из кабинета спокойный, деловитый голос Сталина, – что вы, Петрович, как-то неудачно рассуждали о тридцать седьмом годе. Бесспорно, имели место некоторые перегибы и факты нарушения ленинской законности. Но, как гласит народная пословица, лес рубят – щепки летят. И потом, вспомните, уважаемый товарищ, кем были вы до тридцать седьмого года? Девятнадцатилетним пареньком, секретарем цехового комитета комсомола. А в октябре тридцать седьмого года вас назначили сразу директором завода…

В приемной тренькнул телефон. Белоручкин послушал трубку и поморщился:

– Какого Григория Аполлоныча? Какие билеты? Да, это театр. Не могу. Григорий Аполлоныч репетирует с артистами праздничный концерт. Звоните завтра.

Бросив трубку, полковник опять навострил уши.

– Советский Союз всегда боролся за мир во всем мире, – говорил Сталин. – Подчеркиваю, боролся. А нынешняя так называемая политика «мирного сосуществования» является сдачей позиций международному империализму. В самом деле, вдумайтесь, товарищи: ради долгосрочных кредитов и импортного оборудования мы идем на уступки нашему врагу. Враг получает долгожданную передышку и укрепляет свою военную мощь. Что же получаем мы? Дорогостоящие станки и оборудование ржавеют на складах, валюта тратится на ширпотреб. Между тем с нами торгуют не из-за наших красивых глаз. Империализм весьма озабочен собственной выгодой. Советский Союз за бесценок продает нефть, газ, лес, руду. Вспомните, товарищи, ленинское учение об империализме! Для империализма характерна хищническая эксплуатация сырьевых баз колоний, то есть Советский Союз в данном случае служит сырьевым придатком империалистической системы. Это позор! Чем же отличается политика нынешнего правительства от политики прогнившей дореволюционной России?

«Он их как котят, – удовлетворенно жмурясь, подумал Белоручкин. – Он им быстро мозги вправит».

Снова вякнул телефон.

– Да, – сказал полковник в трубку. – Телефонограммами на предприятия! Даны указания? Отлично. Митинг в семь часов на театральной площади.

Полковник встал, сладко потянулся, поправил погоны, провел рукой по волосам и четким шагом вышел из приемной в фойе, не забыв запереть за собой дверь.

По театру стремительно разнесся слух: товарищ Сталин выступит по областному телевидению, которое будет транслировать свои передачи по первой программе и через «Орбиту» на всю страну. Стало также известно, что в семь часов вечера назначен грандиозный митинг трудящихся. Рабочие города соберутся на театральной площади слушать Вождя и Учителя.