В то время, когда участники торжественного заседания с большим подъемом принимали приветственное письмо, к театру музкомедии подъехали белая «Волга» и крытый военный грузовик. Лейтенант Потапов, дежуривший с товарищем из четвертого отдела, узнал управленческую «разгонку». Правда, его несколько насторожило, что из грузовика один за другим начали выпрыгивать солдаты с автоматами через плечо, но тут из машины вышел полковник Белоручкин, и лейтенант Потапов успокоился: начальству виднее. Далее из «Волги» вылез старший лейтенант Подберезовик, которого в управлении за глаза называли «Чапаевым» («Зачем этого увальня принесло?» – лениво подумал Потапов). Подберезовик помог выбраться из машины сухонькому седому старичку в военной шинели, без погон. («Еще один выступающий, – догадался Потапов, – какой-нибудь “старпер”, большевик-пенсионер».) Полковник Белоручкин первым поднялся по ступенькам, рванул на себя дверь и при виде дежурных скривился в иронической улыбке:

– Всего двое у входа? Ах, товарищ Митрохин!

Надо же в такой день посылать Комитет на картошку! Лейтенант Потапов хотел было заметить, что, насколько ему известно, приказ исходил не от начальника управления, а от полковника Белоконева, но Белоручкин не дал ему выговорить ни слова:

– Потапов, наверх! Вам поручается наблюдать за балконом, а наружную охрану будут нести солдаты и второй отдел. – Полковник тяжело выдохнул воздух и, как бы жалуясь, добавил: – Взвод с Объекта пришлось снять. Людей мало.

Теперь для Потапова все стало на место. Взвод с Объекта – это спецчасть. Свои. В дверях появился Подберезовик со старичком-большевичком, и Потапов отметил про себя, что наш «Чапай» очень возбужден, небось опрокинул пару стаканчиков, а вот лицо пенсионера странно знакомо: знатные усы отрастил папаша…

До фойе они дошли все вместе, вчетвером, а там Потапов свернул на лестницу, ведущую на балкон.

В верхнем фойе Потапов задержался. Зашел в туалет, со смаком выкурил сигарету. Дежурство на балконе – дело длинное и тоскливое…

На балконе была какая-то нелепая суета. Люди то вскакивали, то садились обратно в кресла, раздавались какие-то крики, и вообще шум в зале стоял невообразимый. Навстречу Потапову к выходу пробирался старик в старомодном синем в полосочку костюме. Лицо у старика было неестественно бледное, а глаза навыкате. Увидев лейтенанта Потапова, старик схватился за сердце и тихо опустился на ступеньки. Еще ничего не понимая, Потапов попытался пробраться к первым рядам балкона – отодвинул плечом какую-то женщину, протиснулся к перилам.

Внезапно зал разом стих, и тогда Потапов увидел на трибуне усатого старичка-большевичка, который поднял руку и сказал:

– Поздравляя область с выдающимися трудовыми успехами, я хочу объяснить народу, почему я здесь, чтоб не было никакой буржуазной мистики…

Старичок-большевичок говорил с грузинским акцентом и, что больше всего изумляло, без бумажки. Потапов охнул. Только сейчас он заметил на плечах старичка маршальские погоны.

– Я был тяжело болен, – продолжал оратор, – и мэдицина пришла к заключэнию, что единственный способ мэня вылечить – это усыпить и заморозить на долгий срок, то эсть, по-научному, ввэсти в состояние анабиоза… Тэперь я проснулся и абсолютно здоров.

Шквал рукоплесканий и криков расколол зал. Сосед Потапова, пожилой снабженец, плакал навзрыд и причитал почти что в ухо лейтенанту:

– Отец родной, слава Те Господи, жив!..

Потапов покачнулся и вцепился в бархатные перила балкона.

Первый секретарь обкома сидел неподвижно, как статуя, и смотрел на светлое пятно зала невидящими сухими глазами. Одна ненужная и противная мысль билась у него в голове: «Ведь я был главным инженером на заводе… Спокойная техническая должность… Маша предупреждала: не переходи на партийную работу… Высоко поднимешься – больно упадешь… И сидел бы я сейчас в министерстве, ведь звали… Ну почему, почему мне так не повезло?»

…В первый момент, увидев Сталина, он подумал, что это актер из какой-нибудь музыкальной комедии: сейчас актер споет поздравления и станцует – таков новый церемониал празднеств, и, конечно, московский товарищ в курсе, по его инициативе… В тот момент еще можно было что-то спасти. Но пока он искал глазами Зампреда из Москвы, пока наконец встретился с его недоумевающим испуганным взглядом, время уже ушло.

Отныне он, хозяин области, не мог управлять собранием. Отныне зал подчинялся только Сталину. Скорее всего по инерции, без всякой надежды, он оглянулся на боковой выход и сразу засек в дверном проеме насупленное лицо полковника Белоручкина, а за ним фигуру солдата с автоматом на плече. Первый секретарь обкома даже позволил себе усмехнуться: все расписано и подготовлено. А как же ты думал? Старая школа!

Как будто издалека, до его ушей доносился размеренный голос Сталина:

– Мы не боимся угроз со стороны агрессоров и готовы ответить двойным ударом на удар поджигателей войны, пытающихся нарушить неприкосновенность советских границ… Мы опираемся на морально-политическое единство советского общества, на растущую хозяйственную, политическую и культурную мощь, на дружбу народов нашей страны.

«Что же будет? – отрешенно подумал Первый. – Кто же останется в Политбюро? Он им все припомнит. Он никому и ничего не прощал».

– Разрешите, товарищи, со всей большевистской прямотой, – Сталин сделал многозначительную паузу, – а партия Ленина не может забывать этого слова, так вот, именно с большевистской прямотой (в разных концах зала вспыхнули аплодисменты) высказать несколько замечаний по постановке идеологической работы среди масс. Ленин учил, что наша партия должна всячески развивать критику и самокритику, и если допущена ошибка, то ее надо исправлять, а не замалчивать. (По залу прошел настороженный шепоток.) Ни для кого не секрет, что в нынешних условиях вести идеологическую работу среди населения стало значительно труднее. Пропагандистские семинары посещаются с неохотой, агитаторов приходится назначать чуть ли не из-под палки, и вообще явно снизился интерес к изучению классиков марксизма-ленинизма. («Верно!» – закричало несколько человек из зала.) Причин, конечно, много. Но вот одна из них, на мой взгляд, существенная. Признаться, я с удивлением узнал, что сейчас почти официально разрешена эмиграция некоторым группам населения. Кажется, с одной стороны, в этом нет ничего страшного. Пускай недобитые остатки еврейской буржуазии катятся в свои Палестины, как говорят в народе, баба с возу, кобыле легче… (По залу прошелестел одобрительный смешок.) Но, с другой стороны, что же получается, товарищи? Раньше, когда Советский Союз держал границы на замке, у старой интеллигенции, кулацких прихвостней и прочих чужеродных элементов не было иного выхода, как идти на службу к Советской власти и жить строго подчиняясь нашим законам. Теперь же, когда появилась лазейка для эмиграции, разные малочисленные группы населения начали строить иные планы и в связи с этим потихоньку вести антисоветскую агитацию. Естественно, в таких условиях нашему пропагандистскому аппарату трудно работать. (Аплодисменты.) Уверен, что большинство партии не согласно с таким ослаблением идеологической борьбы. (Громкие аплодисменты.) Надо, чтобы каждый гражданин Советского Союза, где бы он ни находился и где бы ни работал, твердо осознал, что коммунизм лично для него неизбежен и неотвратим. Только при этом условии мы можем построить новое общество.

Зал взорвался бурной овацией.

«Как просто и гениально! – усмехнулся первый секретарь обкома. – Мудрость вождя, вероятно, в том и состоит, чтобы выражать подспудные мысли партийных работников. Теперь они пойдут за Сталиным в огонь и воду. К тому же подкупает его манера выступать: он обращается прямо в зал, а не читает речь, он как бы советуется с людьми, а не повторяет заученные абзацы. Ты бы смог без бумаги? – спросил он сам себя. – Нет, боишься, не дай бог, оговоришься, не так поймут, не так передадут… Эх, права Маша – надо было оставаться на заводе».