– Спасибо, Зиночка, – поблагодарила Тамарка, прочла Танькину записку и подивилась коварству подруги.

Она сообразила, что Танька, наверно, давно уже в очереди. Ишь, хитрая, хочет щеголять в новых сапогах! А я за нее отдувайся? Вот придет через полчаса, пускай сама и звонит. На митинг собирать народ не впервой, и за двадцать минут успевали. Время еще терпит. В крайнем случае, я мигом обернусь: Зойка, небось, с утра у прилавка торчит.

…Универмаг ревел, как реактивный лайнер на взлетной полосе. Густая очередь закупорила вход на второй этаж. С трудом поднявшись по лестнице, Тамара никак не могла протиснуться к обувному отделу. Штопором ввинчиваясь в толпу, Тамара наткнулась на спину толстой тетки – и дальше ни с места. Сзади поднажали – ни дыхнуть, ни охнуть. Тамара остреньким локтем уперлась в могучую спину, загораживающую прилавок, но это было все равно как биться в бронированную дверь: ни малейшего эффекта. Бог знает сколько прошло времени, но вдруг спина сдвинулась влево, и Тамара, предварительно получив удар от кого-то по уху и зацепившись плащом за чей-то зонтик, змеей проскользнула в первый ряд. Вот и Зойка, красная, потная, с выпученными глазами, как раз ее очередь садиться в кресло.

– Куда? – завизжали сзади.

– Она стояла, стояла, – вопила Зойка, схватив подругу за руку.

– Не видели, не знаем, много вас таких ходят! – орали голоса.

Продавщица, Зойкина знакомая, хотела пропустить Тамарку к креслу, но злобная старуха, стоявшая сзади, загородила проход.

– Не получит! – надрывалась старуха. – Пока я не получу, и она не получит. Я тут давно очередь держу. А этой заразы не было.

– Сама зараза! – зашипела Тамара. – Умирать пора, а не за «платформами» давиться…

– Я для дочери покупаю, – верещала старуха, – дочь в больнице. Я с обеда дежурю. А эти спекулянтки по третьему разу заворачивают…

«Старая ведьма, – подумала Тамара, – врет и не краснеет». И жалобно пискнула:

– Бабушка, я на работу опаздываю.

– Все опаздывают, – злорадствовала очередь, – держи ее, бабка, пускай постоит, как все люди.

Зойка примерила и выписала «платформы». Проталкиваясь назад, она шепнула Тамарке:

– Продавщицу я предупредила. Как старуха уймется, Симка тебя посадит, а пока не может.

Старуха мертвой хваткой держала Тамару за рукав. «Молодая, а нахальная», – думала Марья Петровна, не спуская глаз с девушки. Да, да, это была наша давешняя знакомая, Марья Петровна. Купив утречком хлеб, соль, муку и мясо, она на всякий случай заглянула в универмаг и там пронюхала, что после обеда ожидаются арабские сапоги. Никакой дочери у Марьи Петровны не было, но Марья Петровна быстренько подсчитала, что за сапоги она заплатит семьдесят пять рублей и тут же, в универмаге, их у нее оторвут за сто двадцать! «Сорок пять рублей на полу не валяются, – рассуждала Марья Петровна. – А эту стерву умру, но вперед себя не пущу».

Как-то отдаленно, мельком, Тамара вспомнила о работе, но сразу успокоилась, решив, что Танька наверняка пролезла с черного хода и давно вернулась в обком, да еще, профурсетка, в новых сапогах…

Таня точно прошла черным ходом, но и там, на узкой лестнице, стояла очередь, правда, потоньше и потише, чем в торговом зале. Тут были все свои: из торга, из комиссионки, из исполкома и даже две девки из милиции. Однако очередь продвигалась крайне медленно.

– Девочки, – сообщила сверху заведующая обувным отделом, – у нас народный контроль. Терпите.

Приходилось терпеть. «Ладно, – думала Таня, – на работе скажу, что зуб заболел и, мол, побежала в поликлинику. А Тамарке обзвонить предприятия ничего не стоит, и так она полдня в буфете Красавина караулит. Все надеется… А вообще она девка аккуратная, не подведет».

Как мы убедились, заворготделом имел все основания полагаться на добросовестность своих секретарш, но кто мог предвидеть, что в универмаге выбросят сапоги на «платформе», да еще арабского производства? Ведь это же можно приравнять к стихийному бедствию…

Из театра поступило новое указание: звонить на квартиры директорам, чтоб они, в свою очередь, подняли на ноги партийный и комсомольский актив.

Обкомовские телефоны работали с полной нагрузкой. Руководители фабрик и заводов – те, с которыми удалось связаться, – крутили диски аппаратов до мозолей на пальцах. Однако постепенно становилось ясно, что митинг безнадежно сорван. Квартиры комсомольских и партийных активистов или не отвечали, или же сами активисты отвечали женскими голосами – дескать, нет дома, или жены активистов вдохновенно врали в трубку, что мужья отправились в гости, куда – неизвестно. А один представитель завкома, потревоженный звонком и, вероятно, изрядно поддавший, так прямо и рубанул сплеча:

– Да вы что там, озверели – собирать народ после рабочего дня? Это вам не сталинские времена!

И бросил трубку.

На сцене шел праздничный концерт артистов музкомедии. Исполнялись отрывки из оперетт – «Баядера», «Москва, Черемушки», «Вольный ветер». После того как прима театра заслуженная артистка Узбекской ССР Светлана Барашкова спела:

товарищ Сталин улыбнулся и зааплодировал. Зал подхватил аплодисменты, а начальник областной милиции понимающе переглянулся со вторым секретарем и послал человека, дежурившего у дверей, за кулисы.

– Когда мое выступление? – не оборачиваясь, спросил Сталин.

– Передача назначена на восемь вечера, – услужливо подсказали голоса из темноты ложи.

Сталин глянул на часы.

– Интересно посмотреть. – Сталин встал и, показав пальцем на второго секретаря и Зампреда из Москвы, добавил: – Со мной пойдешь ты и ты.

Полковник Белоручкин с радушной улыбкой усадил их в директорском кабинете, включил телевизор, а сам скромненько удалился в приемную. Телевизор загудел, зажегся бледно-голубой экран. Смутные тени, метившиеся на экране, постепенно обретали четкие контуры. Парень в темном свитере и шлеме бежал на коньках, размахивая клюшкой. Его толкнул другой конькобежец, в светлой форме, но парень устоял на коньках и ткнул клюшкой черный кружок. В карликовых воротах упал кургузый человечек в страшной маске, а из телевизора комментатор завопил высоким, пронзительным голосом, будто его только что кастрировали: «Го-о-л!»

– Это что такое? – брезгливо скривив нижнюю губу, осведомился товарищ Сталин.

– Это – хоккей! – чуть слышно пролепетал второй секретарь обкома, и левая щека его задергалась. – Наши играют с канадцами.

– Так! – сказал Сталин и достал трубку. – Митинг до сих пор не собрали, мое выступление задерживается… В чем дело, Аркаша? Иль область тебе не по зубам?

В приемной полковник Белоручкин накручивал телефонный диск.

– Когда передача? – спросил полковник. – Почему? Расстреляю сволочей!

Шумно дыша, полковник появился в дверях.

– Товарищ Сталин, разрешите доложить! На телевидение пробрались вредители: говорят, что невозможно прервать трансляцию матча.

– Ну, Аркаша, что скажешь? – глухо и зловеще спросил Сталин, буравя второго секретаря пронизывающим взглядом.

Даже при бледно-голубом освещении было заметно, как посерело лицо Второго. Теперь у него попеременно дергались обе щеки.

– Иосиф Виссарионович… – бесцветно и убито забормотал второй секретарь. – На телевидении правильно говорят – нельзя прекратить трансляцию: народ возненавидит любого, кто помешает досмотреть матч до конца. Возненавидит и не простит. Даже если б это был… сам Владимир Ильич.

Сталин закурил трубку, помолчал, потом сухо осведомился:

– Когда хоккей кончится?

– В двадцать один сорок пять! – отрапортовал полковник.

– Передачу назначить на десять, – устало произнес Сталин, – а эту муть выключить.

Белоручкин позвонил на студию, распорядился. Но тут же телефон разразился частыми, нетерпеливыми звонками.

– Чего еще? – заорал полковник в трубку. Однако голос его сразу спал. – Да, слушаю, – говорил полковник, – у аппарата Белоручкин. Так точно, передам.