Мы с Гауссом говорили с ними о погоде и о том о сём, восхищаясь рисунком шрамов на их щеках. Во время беседы одна из сестёр закатила глаза, вздохнула и провела пальцем под воротником закрытой блузки.

— Но неужели, мисс, — сказал я, — живя в этой стране всю жизнь, вы не привыкли к жаре?

Обе рассмеялись.

— Ох, это не столько жара, сколько одежда, понимаете? Когда мы возвращаемся из школы домой, в деревню, мама требует, чтобы мы ходили голыми, как все. Она говорит, что носить одежду незамужним девушкам безнравственно.

Лишь в последний день визита нам, кадетам, дали несколько часов свободы для осмотра Фритауна, в это время дня питейные заведения и дома с плохой репутацией были закрыты. Это действительно оказалось самое любопытное место и совсем не такое, каким я воображал Африку: никаких хижин из тростника в поле зрения, а лишь обшарпанные, грязные улицы — Кларенс-стрит, Гановер-стрит и Бонд-стрит — кирпичные и дощатые дома с чугунными фонарными столбами и полицейские в защитных шлемах в английском стиле, копошащиеся палками среди мусора и заполненных водой выбоин.

Повсюду стервятники, намного меньше размером, чем я представлял: вполне обычная потрепанная домашняя птица, гуляющая по земле и роющаяся в мусоре. Мы с Гауссом пробирались вниз по главному проспекту, Кисси-стрит, от башни с часами к причалу, где стояла лодка, которая должна была забрать нас на борт. Нам пришлось поспешить, потому что огромная масса облаков над морем возвещала о приближении очередного ливня.

Не нашлось ничего стоящего, чтобы купить в качестве сувениров, поэтому мы сделали лишь пару снимков моей фотокамерой и отправили открытки домой из главного почтового отделения, бросив их в красный почтовый ящик с монограммой «КВ». Город скорее разочаровал, а также мы были измотаны изнуряющей, липкий и серой жарой. Торопливо двигаясь по улице, мы остановились и уставились в изумлении. Лачуга называлась «Освежающее бунгало», снаружи висела расписанная вручную табличка, столь великолепная, что, несмотря на неизбежный ливень, я просто должен был записать это в своем блокноте. Она гласила:

Сочувствующий гробовщик Банги

Строитель для умерших, врачеватель живущих, поставка катафалка и траурной одежды в любой момент. Рожденный сочувствующим, обещаю выполнить эту великую миссию милосердия, похороню умерших как добрый Товия в старые времена.

Советы предпринимателя:

Не живи как дурак и не умирай как большой дурак. Ешь и пей добрый грог.

Сэкономь немного, честно плати долги: будь джентльменом. Молись о счастливой смерти.

Банги сделает остальное, обеспечит вам достойные похороны с небольшой скидкой — Банги так делает всегда.

Реклама так нас поразила, что мы едва успели добраться до пристани и избежать взбучки, после которой нам обоим через несколько дней, возможно, потребовалось бы уценённое милосердие мистера Банги. Смерть и похороны, по-видимому, были главной заботой во Фритауне, город кишел болезнями и пестовал их почти как венцы. Но я полагаю, это вполне ожидаемо в столь пагубном климате. Несколько лет спустя, когда меня временно отправили в британский королевский флот в Госпорт, я говорил о Западной Африке с отставным военным моряком, служившим полвека назад во Фритауне на патрульном корабле, боровшимся с работорговцами. Он рассказал, что однажды прочитал в приказе перечень работ на день: «Вахта правого борта сходит в восемь склянок на берег для рытья могил; вахта правого борта работает как обычно, сколачивая гробы».

Мы отчалили из Фритауна семнадцатого июля в такой же жуткий ливень, как тот, который приветствовал наше прибытие. Все благополучно вернулись на борт, и кроме головной боли у многих членов экипажа и взволнованных молодых людей, исследующих себя на наличие первых язв и выделений, кажется, никому не стало хуже из-за этого визита вежливости. За пару часов до отплытия прибыл профессор Сковронек. Как только мы высадились, он отправился вглубь страны с группой из пяти человек и теперь вновь появился со своими помощниками, несущими запертый на висячий замок деревянный ящик. Через пару дней после отплытия с нижней палубы пошли слухи, что в ящике шесть или семь человеческих черепов, которые профессор почистил и разложил по полкам в своей постоянно запертой лаборатории. Это вызвало некоторый испуг: есть у моряков давнее поверье — выход в море с костями мертвецов на борту приносит неудачу.

Во Фритауне мы также обзавелись живым грузом. Эмиссар Министерства иностранных дел граф Минателло высадился на берег на второй день, в белом костюме и огромном тропическом шлеме от солнца со свисающим сзади тканевым клапаном, на всякий случай. Два дня он провел в кишащем тараканами отеле Фритауна и возвратился на борт в сопровождении темнокожего юноши, худого и застенчивого, изящного парня в соломенной панаме, с тростью с золотым набалдашником, моноклем и портсигаром, и ещё вдобавок с ярким тропическим цветком в петлице. Этот таинственный пассажир ничего никому не сказал и, как только появился на борту, скрылся в запасной каюте, где и столовался.

Через камбуз быстро поползли слухи, что этот персонаж на самом деле незаконнорожденный сын нашего капитана, родившийся двадцать пять лет назад от африканской принцессы, когда Старик исследовал Африку. Но эту версию отклонили более сведущие в географии на том основании, что Славец был в Восточной Африке, а не в Западной. В итоге вопрос разрешил Макс Гаусс, который убирал каюту и нашел очень красивую визитную карточку с позолоченными буквами. Надпись ней гласила: «Д-р Бенджамин Солтфиш, магистр искусств (Оксон), доктор философии (Гарвард). Министр иностранных дел объединенного государства побережья Кру». Мы понятия не имели, что он делает на борту корвета. Но точно знали, что в последний день нашего пребывания шифровальные книги достали из судового сейфа, и линиеншиффслейтенант Свобода сошел на берег, чтобы послать массу длинных шифрограмм из почтового отделения на Кисси-стрит. Явно что-то затевалось.

Следующие пять дней мы провели в открытом море, двигаясь вдоль побережья Либерии, но не видя его. Обеим вахтам отдали приказ подготовиться к высадке, но не было никаких точных указаний, куда мы движемся.

Мы, кадеты, в результате ежедневных навигационных тренировок, знали лишь то, что когда корабль окончательно лег в дрейф и бросил якорь утром двадцать второго июля 1902 года, мы качались на длинной атлантической зыби примерно в трех милях от безымянного участка побережья примерно в четырех градусах к северу от экватора и в семи градусах к востоку от нулевого меридиана. Когда я забрался на фок-мачту, пристроил в вантах подзорную трубу, вытер пот со лба и уставился в запотевший окуляр, то увидел лежащий вдали плоский и малопримечательный берег.

Да, он лежал там: лента темно-зеленого леса — пальмы, насколько я способен был разобрать — над каменистым берегом, пляж с темно-желтым песком, затем белая кромка пены, где океанские волны врезались в прибрежную полосу. Я повернул подзорную трубу чуть восточнее — и мое сердце подпрыгнуло, как у первооткрывателей-португальцев, впервые прибывших на это побережье пятьсот лет назад.

Загадочное белое пятно, замеченное мною с палубы, оказалось ничем иным, как замком: маленькой крепостью, нависающей на утесе над устьем реки. Среди пальм за рекой я мог даже разобрать соломенные крыши туземной деревни. Наконец-то Африка, подлинный Черный континент, в те дни лишь наполовину исследованный и хранящий все открытия и чудеса, о которых мог грезить шестнадцатилетний подросток, сидя зимним вечером в заснеженной Моравии, читая о золоте и слоновой кости, работорговцах и диких владыках, пиратстве, сокровищах и всём-всём-всём.

Еще несколько часов, и я наконец ступлю на этот берег, чтобы испробовать его дикие тайны.