А на следующий день объявила, что собирается уйти в монастырь кармелиток. Я надеялся, что это решение не связано с моим неуклюжим лапаньем накануне. Как я знаю, позже она стала матерью-настоятельницей и вела столь праведную жизнь, что ее даже собираются канонизировать. В таком случае очень жаль, что мне не придется при этом присутствовать и порадоваться, что я стал единственным смертным, кому довелось потискать святую.

В целом это было чудесное лето, апогей беззаботной молодости. Жизнь никогда не была столь беспечной, и, возможно, никогда не могла быть. Полагаю, вам должно показаться, что старушка Австрия на рубеже веков была обреченной империей и беспомощно катилась к катастрофе в зловещих сумерках, освещенных вспышками молний. И конечно, в то время люди ныли и жаловались, что никогда во всей истории не было эпохи столь же ужасной, как современность.

Но тогда в Центральной Европе говорили и, вероятно, до сих пор говорят: «Помяните мое слово, эти грязные коммунисты все дальше толкают нас к голоду и нищете. Вот, съешьте еще одну гусиную ножку, а то ваша тарелка опустела».

Но мне довелось видеть старую дунайскую монархию в ее последние годы, и я не помню, чтобы она когда-либо еще была такой. Вообще-то я помню, что под бесконечным нытьем скрывался общий оптимизм.

В конце концов, мы жили в спокойном, цивилизованном, глубоко культурном государстве, которое при всей своей скрытой нищете и притеснениях по-прежнему оставалось куда более привлекательным и веселым, чем все те, что мне довелось повидать. На многое было приятно посмотреть, и с каждым годом страна все больше процветала, война казалась такой же далекой, как и планета Марс, и если народы пререкались и ворчали друг на друга, то, как казалось, беззлобно.

Хотя я не стал бы утверждать, что только живший при прежнем режиме может понять истинную сладость жизни. Должен сказать, что юность морского кадета дунайской монархии стала прекрасной подготовкой для предстоящих испытаний и оставила множество приятных воспоминаний, которые удерживали меня на плаву в последующие годы.

Я часто вспоминал эти летние дни в Тополицце сорок лет спустя, лежа в бараке Бухенвальда среди мертвых и умирающих, с ползающими по мне тифозными вшами, и тогда все это становилось вполне терпимым. Как ни странно, долгие месяцы в этом жутком месте мне всегда снились хорошие сны. Кошмары появились годы спустя.

В сентябре 1901 года мы вернулись в Морскую академию, на второй курс. Мы справились с основами морского дела, и теперь предстояло приобщиться к священным тайнам морской навигации. Некоторые мои товарищи-кадеты нашли эту тему слишком сложной и (как я подозреваю), никогда по-настоящему не понимали её. Научились лишь выполнять ряд действий — как попугай учит стихотворение или неграмотный пытается подделать письмо — на самом деле, не понимая смысла того, что выполняли.

Но для нас с Гауссом навигация не представляла особых трудностей. Гаусс обладал присущими евреям способностями оперировать числами и абстрактными идеями, в то время как я, хоть вовсе и не великий математик, интересовался предметом долгие годы и понял основы задолго до начала курса. Другие продирались через определения большого и малого кругов; видимого и истинного горизонта; измеренной, видимой и истинной высоты светил и могли проложить курс корабля вдоль гребня Анд или через леса бассейна Конго.

Но мы двое почти никогда не допускали ошибок, так что наставники в конечном счете привыкли устало вызывать Гаусса (или Прохазку) со словами «выходите к доске и покажите этим тупицам, как правильно».

В те дни морские офицеры устраивали такие танцы с бубнами вокруг навигации, что на борту военного корабля полуденные измерения на мостике превращались в торжественную мессу в соборе Святого Петра в исполнении самого Папы Римского, окруженного служками со склянками и бьющими в гонг, когда солнце достигает зенита. Но между нами говоря, это не так уж трудно: требуется лишь немного здравого смысла и тщательная проверка вычислений. И помнить, что любой может ошибиться.

Главное правило долгожителей на море в те дни, до изобретения радио и радаров, было таким: «Лучше иметь одно точное измерение глубины, чем дюжину сомнительных счислимых мест». На борту парусников счисление пути судна проверялось именно таким способом. В том году мы также начали обучение на пароходах. Сначала на старом миноносце, прикрепленном к Академии в качестве плавучей базы, потом, зимой 1902 года, на крейсере «Темешвар» во время двухнедельного плавания по западной части Средиземного моря.

Впервые в жизни я ступил на чужую землю, на набережную в Картахене. Я никогда не забуду этот визит в иностранный порт, как мы под строгим присмотром медленно тащились вереницей мимо древних памятников города, и все старались и глазами, и ушами впитать новый экзотический мир, где у людей не зимне-серый среднеевропейский цвет лица и они не носят форму зеленого цвета. Так мы все почувствовали, что поступили на военно-морской флот. После возвращения из рейса в Академии нас ожидал циркуляр Военного министерства.

Нас собрали в главном зале, и начальник Академии объявил, что ввиду расширения австро-венгерского военно-морского флота в последующие десять лет и потребности в младших офицерах, командующий флотом контр-адмирал барон фон Шпаун после должных консультаций с Министерством финансов решил, что в предстоящем в конце лета и осени океанском походе курсантов набора 1899 года дополнительно выделят места для некоторых особенно способных кадетов набора 1900 года. Эти новости вызвали необычайное волнение: все знали, что кадеты 1899 года отправятся в июне в полугодовое научное плавание в Южную Атлантику.

Но кому из наших однокурсников посчастливится отправиться с ними? Ведь места есть только для четверых второкурсников. В конце концов наставники предложили десять человек, среди них и меня, а затем предстояло тянуть жребий.

В тот жаркий июньский день мое сердце замирало каждый раз, когда из фуражки начальника Академии вытягивали бумажку с фамилией. А когда имя зачитывали, кровь пульсировала в ушах даже громче, чем тем вечером в оливковой роще, когда мои руки нежно скользили по маленьким грудям синьорины Маргареты. Назвали фамилию Макса Гаусса и Тарабоччии и малопримечательного кадета по фамилии Гумпольдсдорфер. Но нам с Убалдини не повезло. Четвёртое место досталось хорватскому кадету по фамилии Глобочник. Имя Отто Прохазка назвали пятым. Это стало жестоким разочарованием. Но такова судьба.

По крайней мере, мое имя прозвучало. И даже если Гаусс на полгода уедет, останется Сандро Убалдини. Юность никогда не унывает. Поэтому, проглотив разочарование, я вернулся к учёбе и через несколько дней обо всем позабыл. До воскресного вечера неделю спустя. Мы с Убалдини тем утром спустились к пароходу, чтобы проводить Гаусса и других кадетов в Полу. Глобочник отсутствовал, но это никого особо не беспокоило.

На выходные он поехал домой, повидаться с родителями, живущими неподалёку от Сан-Пьетро, и вероятно собирался сесть на поезд до Полы. Мы вернулись в Академию и днем вышли прогуляться. В шесть часов, как раз когда мы вернулись, в дверь спальни просунул голову дневальный.

— Кадет Прохазка? Немедленно в кабинет начальника.

Час спустя, прижимая наспех собранный походный сундучок, я подкатил к пристани в грохочущем фиакре. Оказалось, что кадет Глобочник и ещё несколько придурков накануне вечером лазали по меловым скалам недалеко от его дома, и он поскользнулся, упал и сломал ногу, а теперь лежал в больнице, закованный в гипс.

Мою фамилию назвали пятой, я был запасным кадетом, и теперь мне предстояло срочно отправиться в военный порт Полы и там доложиться на борту парового корвета его императорского, королевского и апостольского величества «Виндишгрец», готового отбыть в полугодовое плавание в Южную Атлантику.