— Но герр шиффслейтенант... Как я могу возместить вам?..

— Не берите в голову. Это подарок на день рождения.

— Герр шиффслейтенант, разрешите доложить, что мой день рождения в апреле.

— Я знаю, но так уж случилось, что сегодня мой день рождения. Так или иначе, смотрите на это с точки зрения заботы о здоровье. Накопление семенной жидкости в течение долгого времени заставляет ее подниматься в мозг и затмевает человеческие способности к мышлению. Это научно доказанный факт.

Мы вернулись обратно на корабль: одно заявление получено, один комплект одежды возвращен, одна девственность потеряна. Я чувствовал себя странно еще некоторое время. К страху подхватить что-нибудь неприятное примешивалось смутное ощущение, что все прошло как-то неправильно, небеса должны были распахнуться и заиграть фанфары. Но я полагаю, все ощущают такое. Что касается Штефки Орджутик, то не имею ни малейшего понятия, что с ней стало.

Надеюсь, она вышла замуж за своего кофейного плантатора. Думаю, скорее всего ее ждала нищенская могила, куда она попала, измученная болезнями и тяжким трудом, но в Бразилии ей хотя бы не пришлось пережить две мировые войны, прокатившиеся по Польше безумным паровым катком.

Я знал ее всего пятнадцать минут, но память о ней до сих пор со мной, ее смелость и энергичность, и то как она сумела привнести чуть больше человечности в свою не слишком аппетитную профессию.

Похороны состоялись после обеда и стали, по общему мнению, одним из грандиознейших зрелищ, случившихся в городе Пернамбуку. Все население наблюдало за движением кортежа от причала к кладбищу аббатства на материке.

Мы позаимствовали орудийный лафет в местном гарнизоне, но всё остальные сделали сами: корабельный оркестр, безукоризненный отряд моряков, медленно марширующих за лафетом с перевернутыми винтовками, бархатная подушка с пришпиленными наградами Славеца поверх накрытого флагом гроба, его двууголка и сабля, покоящиеся рядом.

Получилось то, что венцы называют ein schone Leiche, «прекрасные похороны», и местные высоко оценили их, даже не являясь знатоками похоронной пышности.

Погода подпортила эффект на обратном пути с кладбища, когда небеса лопнули и низвергли проливной дождь. Когда мы достигли набережной, дренажная система нижнего города не выдержала и фонтаны сточных вод хлынули из колодцев и люков, мягко испаряясь на солнышке после того, как небо очистилось.

Судовой врач объявил тревогу и приказал всем срочно вернуться на борт, опасаясь вспышки тифа или даже холеры. Линиеншиффслейтенант Залески, Гаусс и я стояли на набережной, наблюдая за тем, чтобы никто не остался на берегу. Нам пришлось ждать отдельную гичку, потому что последняя лодка была перегружена и не могла взять нас на борт.

— Лучше выпить и перекусить, пока мы ждем,— сказал Залески, — завтра мы отплываем в Кейптаун, так что впереди у нас месяц на солонине и сухарях. Давайте, молодежь, поешьте чего-нибудь приличного, пока есть возможность.

Мы вняли его совету и составили ему компанию в баре на набережной, где он знал хозяина.

Там мы с Гауссом вкушали охлажденный кофе и напиток из рома и кокоса, который нам рекомендовали, а я попробовал восхитительные маленькие канапе с рыбой, предложенные хозяином, «сальгадиньос» или типа того. Наконец, прибыла гичка, и мы вернулись на борт, попрощавшись с Пернамбуку.

По возвращении мы нашли команду корабля в расстроенных чувствах. Не только из-за того, что мы похоронили капитана, а для корабля это сродни смерти монарха, но и из-за телеграмм, пришедших в наше отсутствие.

В одной из них корветтенкапитан Фештетич назначался на пост капитана до конца плавания. И как будто эта новость была недостаточно тревожна, другая телеграмма сообщала о судьбе десантного отряда Грабовского, отправившегося в джунгли Западной Африки полтора месяца назад.

Оказалось, что он в конце концов объявился в Бунсвилле. Скорее то, что осталось от отряда, всего два истощенных человека на носилках в жару и бреду — малярия, болотная лихорадка, желтая лихорадка, денге и все остальные лихорадки. Отряд начал болеть на четвертый день похода, и один за одним все умерли.

Что же пошло не так? Почему антилихорадочный коктейль профессора Сковронека так хорошо помог одному отряду и совсем не помог другому? Почему он не сработал даже против обычной малярии, хотя содержал суточную дозу хинина? Таинственная история, и даже профессор, что было для него нехарактерно, не мог никак это объяснить.

Не то чтобы я был склонен размышлять о назначении нового капитана или грустной судьбе нашего исследовательского отряда. Вообще-то, к восьми часам вечера перед выходом из Пернамбуку стало похоже, что я могу вскоре разделить участь несчастного отряда Грабовского. Началось с тошноты, за ней последовали желудочные колики и рвота, затем потливость и озноб и, наконец, частичный паралич. Когда меня несли в лазарет, все встревожились.

Может, это быть холера, подхваченная из переполненной канализации на берегу? Но, определенно, даже холере нужна пара дней инкубационного периода. К этому времени, я сам, однако, не участвовал в дискуссии, поскольку температура у меня поднялась до уровня громоотвода главной мачты, и бессвязно бредил, а доктор Лучиени прикладывал мне на лоб лед и прилеплял на ноги горчичный пластырь. Только на следующее утро после того как мы подняли якорь и покинули Пернамбуку, стало ясно, что у меня острое пищевое отравление, вероятно, от рыбных канапе в прибрежном баре.

Это, однако, послужило для меня небольшим утешением, потому как первые десять дней путешествия по Южной Атлантике я чувствовал себя отвратительно и официально находился в списке выздоравливающих, сидел в плетеном кресле на полуюте с замотанными в плед ногами и потягивал мясной бульон. Даже после того как болезнь прошла, я опасался, что она сделала с моей морской карьерой, поскольку затронула лицевые нервы и оставила меня с постоянным, легким, но раздражающим тиком левого века, который окончательно пропал только через несколько месяцев. Во время выздоровления я корпел в лазарете над книгами по медицине и изучал себя как минимум раз в час в поисках опухолей или выделений, означающих, что я приобрел иной, более зловещий по сравнению с моим дрожащим веком, сувенир из Пернамбуку. Но мне повезло, похоже, на этом всё и закончилось до следующей исповеди, а она случится не раньше Рождества.

Тем не менее, я радовался, что избежал вахт, по крайней мере, первые десять дней южно-атлантического вояжа, поскольку работа оказалась действительно тяжелой. Проблема в том, что, пересекая океан по диагонали между Пернамбуку и Кейптауном ради научных исследований, мы двигались в неправильном направлении, в противоход преобладающим ветрам и течениям. Обычным маршрутом для парусника было бы плавание вдоль побережья Южной Америки с юго-восточным ветром на левом траверзе, примерно до 40 градусов южной широты, затем поворот резко на восток, чтобы поймать сильные западные ветра «ревущих сороковых» и нестись через Южный океан с наполненными ветром парусами, а потом повернуть на северо-восток, чтобы попасть в Кейптаун на Бенгельском течении.

Но это противоречило бы цели нашей экспедиции в эти воды. Академия наук и Гидрологический институт Полы хотели получить детальный профиль южно-атлантического морского дна вдоль прямой линии между Пернамбуку и Капской провинцией, так что кораблю пришлось неделю за неделей лавировать против ветра, брасопя реи как можно круче к ветру так, что они ложились на ванты. В начале каждой вахты мы ложились на другой галс, останавливаясь каждые пару часов, чтобы сделать еще один промер глубины. Теперь главными на корабле стали патентованный эхолот доктора Салаи, а также его бутыли для сбора морской воды, барометр-анероид и эолифон. Мы провели важную работу, как я предполагаю: по меньшей мере, нанесли на карту мира подводную гряду Лёвенхаузен и впадину Виндишгрец (5684 метра); где, насколько я знаю, они и остаются по сей день наряду с Землей Франца-Иосифа и озерами Рудольф и Стефани, последними свидетельствами существования давно исчезнувшей империи.