Грибы росли под палубой, несмотря на виндзели, протянутые для вентиляции, а корабль моментально захватили насекомые. Особенно раздражали огромные тараканы с побережья Западной Африки — гигантские наглые скоты размером с финик облепили все фонари и сматывались с невероятной скоростью, когда кто-нибудь пытался раздавить их каблуком. Эти твари пожирали все, но, кажется, особенно наслаждались бумагой — книги, письма, карты и всем остальным, до чего они могли добраться. А также любили мозоли с ног моряков, так что вскоре вахте внизу приходилось спать в носках, иначе бы их ступни быстро обглодали. Вскоре тараканов на нижней палубе начали называть «штаатсбеамтен», «чиновники», из-за способности к размножению, единообразной внешности и любви к бумаге.

Линиеншиффслейтенант Залески, больше всего ненавидевший заполнение документов, выделил один вечер, чтобы мы с помощью свечных фонарей наловили так много этих тварей, как только сможем. После того как накопилось несколько сотен, мы выпустили их в канцелярии корабля и закрыли дверь в надежде, что к утру тараканы пробьют себе дорогу через весь запас корабельных формуляров и освободят нас от писанины на все оставшееся путешествие. Хорошая идея, но, к сожалению, что-то пришлось им не по вкусу в австрийских бланках в двух экземплярах. Так что тварюги вместо них насладились формулярами заявок на мелкие расходы.

Пока мы устанавливали протекторат над новыми территориями для благородного дома Габсбургов, профессор Сковронек занимался научными исследованиями на берегу, перемещаясь по континенту с ассистентом и парой туземных носильщиков с его оружием. Только в последний день нашей стоянки профессор поднялся на борт с большой сумкой из дерюги, при этом он выглядел очень довольным собой и тут же скрылся в каюте. Некоторые из нас уже с подозрением относились к методам профессора по сбору образцов, особенно после того, как с британского парохода, забравшего графа Минателло, любезно прислали сверток со старыми газетами, как было принято между кораблями в те дни. Среди них и экземпляр «Фритаунского горна» от девятнадцатого июля, через два дня после нашего отплытия. Статья называлась:

БЕСПОРЯДКИ ИЗ-ЗА КОЛДОВСТВА

«Как сообщает сегодня комиссар полиции Протектората, 16 июля около Моямбы произошли вооруженные стычки между соперничающими отрядами из племен менде и фаркина, после того как стало известно, что могилы на кладбище миссии англиканской церкви в Моямбе осквернили неизвестные под покровом ночи. Говорят, что от нескольких тел были отделены черепа, притом основную часть останков, по-видимому, не тронули. Жители деревни обвинили в содеянном соседнее племя, и между отрядами, вооруженными копьями и мачете, немедленно вспыхнули столкновения, в которых погибли семь человек и многие получили ранения. Порядок был восстановлен силами полиции Протектората под руководства майора Вильямсона. Ведется расследование возможного колдовства. Сообщается, что несколько местных медиков оказывают полиции помощь в дознании».

В то утро, когда мы покидали Фредериксбург, прямо перед отплытием вахтенный офицер послал меня вниз с сообщением для профессора Сковронека. Я постучал в дверь его каюты, услышал «битте», открыл дверь, и меня тут же окутало облако зловонного пара. Когда туман немного рассеялся, я увидел, что профессор в одной рубашке что-то варит в котле на плитке. В каюте было неимоверно жарко, несмотря на открытый люк, но он этого не замечал, с головой погрузившись в работу. Я увидел то, о чем многие подозревали: шесть человеческих черепов ухмылялись мне с полки, а седьмой сушился на лавке, сияющий, светло-бежевый, в отличие от грязно-коричневых остальных, судя по виду, многие годы пролежавших в земле.

— А, заходите, заходите, молодой человек. Как ваши дела? Записка от лейтенанта Свободы? Спасибо. Скажите, молодой человек, как вас зовут?

Он пристально смотрел на меня. Не в глаза, как я скоро понял, а на макушку.

— Прохазка, герр профессор, Оттокар Прохазка. Кадет второкурсник императорской и королевской Военно-морской академии.

— Я так и думал. Прохазка. Чех, я полагаю?

— Мой отец чех, герр профессор, а мама полячка.

Профессор понимающе улыбнулся.

— Так я и думал: обычно чешский череп имеет тенденцию к более мезакефальному типу, как результат альпийско-динарского влияния, в то время как типичный поляк имеет черепной индекс около восьмидесяти трех из-за Балтийской примеси. Вот этот наш дружок… — он взял со скамейки чистый белый череп. — Этот наш дружок — типичный низший негроидный тип, видите? — Профессор взял со скамейки что-то типа большого штангенциркуля из самшита и стиснул им череп. — Ну вот, лицевой угол около шести градусов, вместо клиновидно-решетчатого угла почти прямая линия, форамино-базальные тоже чрезвычайно маленькие, индекс порядка шестидесяти восьми в среднем и низок как… дайте взглянуть…да, я бы сказал, низок на уровне пятидесяти пяти по височной оси. При жизни вряд ли можно было ожидать от этого человека многого на пути творческого интеллекта. Тем не менее, некоторые из этих, — он показал на ряд черепов на полке, – приблизились к европейцам низшего уровня, вероятно, это мандинго или другие берберские племена. Когда они были живы, я бы ожидал от них немногого, они могли бы носить одежду и показывать некоторые проблески творческих способностей в ремеслах, таких как гончарное дело и ткачество. Вот этот кру — совершенно бессмысленное существо с точки зрения евгеники, способное только грести, сидя в каноэ, словно человекообразный мотор. Я ничуть не удивился, увидев, как они пытаются собезьянничать – и я использую это слово намеренно — европейскую моду в своей отвратительной дыре, Бунсвилль или как там его. Эти люди явно неспособны к любому творчеству или оригинальности. Без искупительного влияния белой расы они были бы погружены в убожество столь зверское, что его вряд ли можно даже вообразить.

— Со всем уважением, герр профессор, но мы с кадетом Гауссом работали с лодочниками кру несколько последних недель, и они зарекомендовали себя дружелюбными, остроумными и сообразительными людьми.

Он нахмурился. Очевидно, профессор не привык, чтобы ему возражали, тем более шестнадцатилетние юнцы.

— Попугайничают, молодой человек. Обезьянки в красных жилетках и модных шляпах дурачатся под шарманку белого человека. Без европейцев в качестве примера для подражания они бы стали еще более мрачными, угрюмыми и бестолковыми, чем остальная негритянская раса. Подозреваю, что эта общая неспособность может быть вызвана ранним закрытием черепных швов у негритянских младенцев, останавливая дальнейшее развитие мозга после трех лет, но пока что я не накопил достаточного количества доказательств, подтверждающих эту гипотезу. Впрочем, мне нужно работать. Кстати, захватите с собой вот это и выплесните за борт, ладно?

Он потянулся в дымящийся котел деревянными щипцами и выловил еще один череп, дымящийся и мокрый, как вареный пудинг. Положил его в раковину сушиться, взял котел с плиты и сунул его мне. Я заглянул внутрь и почувствовал непреодолимую тошноту. Котел был наполнен массой вываренной плоти. Оба черепа всего несколько дней назад явно принадлежали живым людям. Я с трудом поднялся на палубу и метнул содержимое посудины за борт на корм акулам, а следом за ним и содержимое своего желудка. Невероятным образом вареная свинина на обед показалась еще отвратительнее, чем обычно.

Переход через Атлантику к берегам Бразилии занял у нас большую часть месяца, хотя расстояние едва превышало две тысячи миль. Проблема в том, что плавание из Фредериксбурга в Пернамбуку обязательно проходит через пояс спокойствия, экваториальную штилевую зону, раскинувшуюся на десять градусов по обе стороны экватора.

Единственный способ пересечь Атлантику для нас состоял в том, чтобы плыть на юг как можно дальше, пока не мы окажемся ниже экватора, а затем надеяться на то, что удастся прихватить самый северный край юго-восточных пассатов, которые перенесут нас к Южной Америке, а потом мы повернем к северо-западу, на Пернамбуку. Если бы мы попробовали пройти севернее штилевой зоны, то у нас появлялся бы неплохой шанс застрять за мысом Рока, самой северо-восточной точкой Бразилии, и несколько месяцев бороться против течения и ветра, чтобы добраться до пункта назначения. Так что мы ползли, шли галсами и дрейфовали на юго-запад восемнадцать дней, пока не поймали ветер. Это было невеселое времечко. Большинство записей в моем дневнике гласили: «Пройденная дистанция за 24 ч.: 2 мили», а, например, одиннадцатого августа я записал: «Пройденная дистанция: минус 1 миля» — похоже, что по ночам нас относило назад.