Перед тем как мы подняли якорь, капитан Фештетич собрал экипаж на шкафуте и обратился к нему с мостика. У его императорского и королевского апостолического величества появились срочные задачи в южноамериканских водах, а поскольку другой ближайший австрийский корабль находится только в Вест-Индии, то его величество продлил наш вояж, дабы исполнить эти поручения.

Фештетич был человеком справедливым, поэтому после своей речи вызвал девятерых кру, только что поднявшихся на борт, и спросил, желают ли они плыть на корабле до Полы, откуда их потом репатриируют после оплаты службы, или предпочтут сейчас вернуться в Западную Африку на пароходе?

Кру ответили, что им всё равно: они уже поставили отпечатки своих пальцев в корабельной ведомости, и для кру вопрос чести остаться на корабле до конца плавания. Они точно не знают, где находится Европа, но полагают, что увидят её, когда придет время.

Переход от Луанды до Фолклендских островов прошёл как сон — девятнадцать дней великолепного океанского плавания весной южного полушария с устойчивым юго-восточным ветром, дующим с неизменной силой в шесть баллов по шкале Бофорта с наилучшего для нашего корабля направления — два румба позади траверза.

Мы шпарили день за днем на постоянных восьми-девяти узлах, как горячий нож сквозь масло рассекая атлантическую зыбь, словно нас толкали двигатели, только без шума, дыма, вибраций и кочегаров, стоящих внизу у раскаленных печных заслонок.

Чудесно было смениться с вахты в сухой одежде и упасть в гамак, зная, что, когда вернешься на вахту через четыре часа, корабль будет мчаться на той же скорости с раздутыми парусами, точно так же, как на предыдущей вахте и вахте перед ней. Настоящий попутный ветер, тот, что требует минимального труда на палубе для преодоления максимального расстояния.

Мы, кадеты, не занимались ничем особенным, кроме навигационных уроков и рутинных занятий типа опускания лага в начале каждой вахты. Довольно важное и интересное задание, с тех пор как мы заинтересовались, насколько быстро может идти «Виндишгрец», и начали делать на это ставки.

Я не назвал бы эти измерения точными, единственным средством измерения скорости вне видимости берега являлось то же самое устройство, что триста лет назад, треугольная деревяшка размером с четвертинку швейцарского сыра и свинцовым грузиком на закругленной стороне.

Все это привязано к катушке тонкого линя, и один кадет бросает конструкцию через поручни полуюта, второй держит катушку, а третий стоит с маленькими песочными часами.

Вахтенный офицер считал количество узлов на лине, на которые он размотался через поручень за то время, пока не закончится песок, и из этого вычислял нашу скорость. Это грубое средство измерения, поэтому не могу сказать, насколько точно мы измерили скорость во время дневной вахты четвертого ноября. В тот день корабль достиг одиннадцати с половиной узлов — лучшей скорости только под парусами.

Не могу также сказать, сколько такая скорость продержалась, поскольку в начале следующей вахты кадет Гумпольдсдорфер кинул лаг через поручень, не убедившись, держит ли кадет Тарабоччиа катушку с линем. Измерения скорости прекратились примерно на сутки, пока плотник не сделал новый лаг.

Южно-атлантический поход, славные деньки... Я бездельничал на палубе на ночной вахте, отчасти загипнотизированный звуками огромного корабля, быстро плывущего с сильным устойчивым ветром в открытом океане: медленный, ритмичный скрип и стон мачт и рангоута надо мной, сопровождающий подъемы и спуски корабля по высоким, длинным волнам; шелест пены, отбрасываемой носом рассекающего воду корабля; пронзительный хор ветра в паутине такелажа — я заметил, что звук стальной проволоки сильно отличается от звука пеньковых канатов, — и ниже всех звуков, будто рокот самой большой трубы в кафедральном органе, такой низкий, что его скорее чувствуешь, чем слышишь — неуклонное гудение баса ветра в парусах. Я стоял и фантазировал, что исчез, слился с ветром, океаном и безбрежными небесами.

Когда мы приближались к судоходным путям, то замечали случайный парус или два на горизонте и однажды встретились с норвежским пароходом, чтобы обменяться приветствиями и почтой, а также сверить часы — постоянная забота парусников в дальних походах до изобретения беспроводного способа передачи сигнала времени. Меж тем, заняться было нечем, кроме как готовиться к суровому испытанию, ждущему впереди.

Несмотря на приятное волнение от перспективы кругосветного путешествия, все мы втайне боялись огибать мыс Горн даже в середине южного лета. Мы знали его мрачную репутацию кладбища кораблей, и те, кто уже огибал его раньше, как Тарабоччиа на отцовском судне и какое-то число парней с полубака, не жалели красок, рассказывая о предстоящих испытаниях — бушующих месяцами штормах, снеге и льдах посреди лета, седобородых волнах размером с гору, катящихся вокруг и не находящих берега, способного сломать их ярость, поджидающих антарктических льдах с одной стороны и диких темных скалах Огненной Земли с другой.

Мы ничего им не отвечали, а принялись за работу с желанием подготовить корабль к тому, что его ждет. Сотни блоков в такелаже проверены и смазаны. Каждый сплесень осмотрен и каждый перт заменен. Все выбленки обновлены, обслужены и просмолены.

Паруса истончились за месяцы, проведенные на тропическом солнце, их спустили, и заменили новыми штормовыми полотнами. Рулевое управление отремонтировали и смазали, доски палубы переконопатили, а содержимое трюма перебрали и проложили амортизирующим материалом.

К тому времени, когда мы приблизились к Фолклендам и пятидесяти градусам южной широты, каждый элемент снаряжения под палубой был закреплен. Последним и бесповоротным шагом, после того как мы покинули порт Стэнли, залогом нашей решимости добиться или умереть, было закрепление всех шлюпок на палубе. Нет никакого смысла делать иначе: если корабль затонет или перевернется в водах мыса Горн, а такое частенько случалось до нас и будет происходить после, то времени спускать шлюпки не будет.

Да и какие шансы на то, что открытая шлюпка, полная выживших, устоит против волн столь ужасных, что с ними не справился подготовленный корабль? Вот почему так мало обломков поднято от сотен кораблей, затонувших в Южном океане, — весь их скарб был так крепко связан, что ничего не всплывало на поверхность.

Мы могли бы закрепить шлюпки еще до прибытия в Порт-Стэнли, потому что там не нашлось почти ничего интересного и достойного того, чтобы спускать их на воду и плыть к берегу. Шлюпка с отпущенными в увольнение на берег матросами отправилась в город утром пятнадцатого ноября, как только мы встали на якорь среди тумана и дождя раннего лета Фолклендских островов.

Когда через час она возвратилась, большинство матросов вернулось вместе с ней: угрюмые, промокшие и сытые островами по горло. Ничего, сообщили они, пустота, мерзость запустения, Сибирь без развлечений и даже без утешительной водки, поскольку это строгая протестантская территория и на выпивку здесь смотрят неодобрительно.

В итоге на берег сошли только капитан и старший офицер, они нанесли визит на телеграф — проверить, нет ли для нас сообщений. Сообщения отсутствовали, и на следующий день мы отправились к мысу Горн. Скоро мы спустились ниже пятидесяти градусов южной широты, и дневные работы на палубе теперь велись только половину времени, по традиции кораблей, огибающих южную оконечность Южной Америки.

Да и делать-то было особо нечего, откровенно говоря. Всё, что можно сделать на корабле — уже сделано, оставалось только подготовиться самим. Штормовки не доставали еще с Полы, теперь их откапывали на дне рундуков, и обнаружилось, что они слиплись — такое с ними не редкость.

Теперь их заново покрыли смесью из льняного масла и полировки для ботинок и развесили по всему кораблю, просунув швабры через рукава, чтобы отпугивать парящих за кормой альбатросов. Эдакие желто-бурые латы, в которых мы помчимся вперед, сражаться со стихией.