Заглавие стихотворения – термин истории кино, у меня связанный с польским кино. Изображенный в стихотворении неопределенно-прибалтийский пейзаж похож не только на виденные мною Куршскую косу и Юрмалу, но и на кадры из невиденного к/ф «Последний день лета», попадавшиеся в книгах по истории кино и польских журналах начала 60-х. «Вот в чем, а впрочем, и не в том вопрос…» Вот в чем, а впрочем, и не в том вопрос, а просто в том, колючий, мягкий мох ли, а ты ни в сон, ни в чох, и только охни, когда росток сквозь позвонок пророс. Так, прирастая к стенкам бытия, в небытие, в траву, хвощи и стланик ты прорастаешь, приуставший странник, и эта пристань предпоследняя твоя все ярче, все сильнее зеленеет, покуда небо звездное бледнеет. «Не в крыле самолета…» Не в крыле самолета, зоревых облаках, ощущенье полета в деревянных быках, в неподвижных опорах, вбитых в глину на треть, в тех, мимо которых в речку навзничь лететь. «Печальное не более, чем прочие…» Печальное не более, чем прочие, прощание двоих через порог. Так эти ночи вас не обморочили? Прощайтесь. Только прочен ли залог от обмороков? С досточки порога какими петлями пойдет дорога по обе сто́роны воздвигнутой черты? В каких ухабах слез не сдержишь ты? И на какой – бетонной ли, проселочной — в сияньи фар, в тумане, как во сне, ему, как свет в лицо, ударит голос твой: «Прощай, прощай, да помни обо мне». «О ком ты вспомнила, о ком ты слезы льешь…» О ком ты вспомнила, о ком ты слезы льешь (и, утираясь, говоришь, что слезы – ложь) в бетонной скуке станции Ланская, в хлопках автоматических дверей, где небо с пылью склеено… – Какая тоска и гарь! – Так едем поскорей! И вот поехали, и вот последний крик, как стронулся, таща тяжелый след, ледник, теряя валуны в межреберных канавах, в мельканьи пригородов, загородов, дач, в желтоволосых придорожных травах и в полосах удач и неудач. Когда что плоть, что дух, как лед, истаяли, куда ж нам плыть, мой друг? Куда и стоит ли? На перестуках шпал, на парусах обвислых, на карликовых лодочках берез куда ж нам плыть? В каких назначить числах отход от пристани, не утирая слез… …в бетонной скуке станции Ланская… ⇨ Ланская – под Ленинградом (ныне Санкт-Петербургом), первая от Финляндского вокзала, еще в черте города, остановка на пути в Комарово.
«В малиннике, в крапивнике, в огне…» В малиннике, в крапивнике, в огне желания, как выйдя на закланье, забыть, что мир кончается Казанью и грачьим криком в забранном окне. Беспамятно, бессонно и счастливо, как на треножник сложенный телок… Расти, костер. Гори, дуга залива. Сияй впотьмах, безумный мотылек. …забыть, что мир кончается Казанью / и грачьим криком в забранном окне. ⇨ За окнами корпусов Казанской психиатрической тюрьмы неумолчно кричали грачи (как в «Давиде Копперфильде» Диккенса, которого я перед тем читала в Бутырке). «Фонарик мой, качайся в облаках…» Фонарик мой, качайся в облаках, роняя тень и свет по взмаху ветра и разгоняя мрак и страх. Твой слабый жар вгоняет в дрожь, как прогоревший жар голландской печки, на белых кафельках синеют человечки, и синий дым на снег у Черной Речки ложится, как узорный след галош… …и синий дым на снег у Черной Речки… ⇨ Черная Речка – место (зимней) дуэли Пушкина. «Цвет вереска, чернильный блеск…» Цвет вереска, чернильный блеск мохнатых моховых снежинок, букет, подброшенный под крест, как складывалось, так сложилось, как загадалось, так в ответ аукнет, не на что, пожалуй, пожаловаться, как бежалось, так и припасть придет к траве моей дырявой голове. Цвет вереска, чернильный блеск / мохнатых моховых снежинок, / букет, подброшенный под крест… ⇨ Крест на могиле Ахматовой, а два первых стиха – комаровский пейзаж по дороге к кладбищу (по той, которая «не скажу, куда» – Ахматова, «Приморский сонет»). «Который час? (Какая, кстати, страсть…» Который час? (Какая, кстати, страсть разрыв пространства исчислять часами, как будто можно, как часы, украсть часть света, что простерта между нами…) Который час? (Междугородный звон меня, как трубку с рычага, срывает, в который мир проплыть? в который сон? в который миг нас память оставляет?) Который час? (Кровит кирпичный Спас, и чье же на моей крови спасенье? и соль из глаз в селедочный баркас, и соль земли – прости, который час? — уже забыла привкус опресненья.) Кровит кирпичный Спас, / и чье же на моей крови спасенье? От санкт-⇨ петербургского собора Воскресения Христова, в обиходе Спаса-на-Крови. «На пороге октября…» На пороге октября с полосы аэродрома поднимается заря, как горящая солома. На пороге зрелых лет, словно пойманный с поличным, трепыхается рассвет над родимым пепелищем. На пороге высоты, измеряемой мотором, жгутся желтые листы вместе с мусором и сором. На пороге никуда, на дороге ниоткуда наша общая беда — как разбитая посуда. |
