Арсений Рогинский, которому посвящено стихотворение, – тогда юный студент Тартуского университета, один из двух ленинградцев, которых я в то лето водила по Москве и сумела убедить в красоте города. Позднее – историк, архивист, политзаключенный, негласный редактор исторических сборников «Память», представителем которых на Западе я была. Теперь москвич и главный человек в «Мемориале». …над Яузой, в слезах. – Яуза – приток Москвы-реки. «Но нет меня в твоем условном мире…» Но нет меня в твоем условном мире, и тень моя ушла за мной вослед, и падает прямой горячий свет на мой коряворукий силуэт. Опять моя отрада мерить мили в грохочущих, как театральный гром, грузовиках, ободранных кругом, и взмахивать рукою, как крылом. Одни дороги мне остались милы, и только пыльный плавленый асфальт из-под колес бормочет: – Не оставь, не доезжай, Наталья, до застав. Одни дороги мне остались милы. Опять моя отрада мерить мили. Но нет меня в твоем условном мире. «Окраины враждебных городов…» Окраины враждебных городов, где царствует латиница в афишах, где готика кривляется на крышах, где прямо к морю катятся трамваи, пришелец дальний, воздухом окраин вздохни хоть раз, и ты уже готов, и растворён навстречу узким окнам, и просветлён, подобно крышам мокрым после дождя, и все твое лицо прекрасно, как трамвайное кольцо. Сочинено в Риге. Суханово Безлиственная легкость пустых апрельских рощ, зеленый мох, прозрачный ручей, холодный хвощ. Беспамятная легкость как сном размытых слов, прозрачный день, зеленый осинник в сто стволов. Реки изгиб холодный, и в дальнем далеке скрипит прозрачный ветер в румяном ивняке. «Здесь, как с полотен, жжется желтый полдень…» Здесь, как с полотен, жжется желтый полдень, и самый воздух, как печаль, бесплотен, и в полной тишине летучим войском висят вороны в парке Воронцовском. Но ветхая листва из лет запрошлых к моим локтям цепляется, к ладошкам прокуренным, и в спутанные кудри пустой кустарник запускает руки. Я так далёко отошла от дома, как самолетик от аэродрома в густом тумане в темень отплывая… Жива, мертва, листва или трава я?.. …висят вороны в парке ⇨ Воронцовском. Воронцовский парк – на окраине Москвы, в Новых Черемушках, возле моего тогдашнего места работы.
«…и теплых желтых звезд мимозы…» …и теплых желтых звезд мимозы до лета нам не сохранить. И Ленинградского вокзала привычно резкая тоска, как звон сухого тростника среди сыпучего песка. «Страстная, насмотрись на демонстрантов…» Страстная, насмотрись на демонстрантов. Ах, в монастырские колокола не прозвонить. Среди толпы бесстрастной и след пустой поземка замела. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . А тот, в плаще, в цепях, склонивши кудри, неужто всё про свой «жестокий век»? Страстная, насмотрись на демонстрантов… ⇨ Первые московские демонстрации (на которых я, впрочем, ни разу не была) проходили на Пушкинской (Страстной) площади, у памятника Пушкину. Точками заменены две первых строки второго четверостишия, печатавшиеся в первой публикации, – потом я их сочла слишком заужающими смысл. А тот, в плаще, в цепях (…) неужто всё про свой «жестокий век»? ⇨ Памятник Пушкину, как многие памятники ХIХ века, по земле окружен цепями. …склонивши кудри… ⇨ «Когда сюда, на этот гордый гроб / Пойдете кудри наклонять и плакать» (Пушкин, «Каменный гость») Беляево-Богородское Окраина, столица сквозняков, где вой волков моей любови вторит, где только снег в снегу тропинку торит, где в дверь звоно́к длинён, как звон оков, где зво́нок смех, как щелканье подков, а слезы горячи, легки и горьки, а горечь их, как санки с белой горки, скатилась и просохла на щеках… Столица слез и снов на сквозняках. На этой московской окраине несколько месяцев в 1967 я снимала квартиру. Москва здесь кончалась, на другой стороне улицы (за которой теперь расположен Теплый Стан) не было ничего, кроме ветра, который налетал с такой силой, что валил телефонные будки. «Волхонка пахнет скошенной травой…» Волхонка пахнет скошенной травой, словно Ван Гог прошелся по пригорку, а граф Румянцев, скинув треуголку, помахивает вверх по Моховой, помахивает вострою косой, покачивает острою косичкой, но пропорхни по тротуару спичкой — и полыхнет Волхонка полосой, потянется от скверов и садов чистейшая, душистейшая копоть, и лопаться начнут, в ладоши хлопать камни обоих Каменных мостов. А мне, посредь пустынной мостовой сгибая и распахивая локоть, по Моховой, по мху сухому плакать, поплачь, поплачь, как тетерев-косач, скоси глаза, уставься в небеса, не уставай, коси, не остывай, сухою и горячею травой пропахла кособокая Волхонка, а город тих, как тихнет барахолка, когда по ней проходит постовой. |
