…родимый пейзаж полузимний (…) И к этим до дна промороженным и до горячки простывшим / впотьмах распростертым убогим моим Патриаршим.. ⇨ Издатели «Трех тетрадей стихотворений» указали, что Патриаршие пруды – место, где начинается действие «Мастера и Маргариты» (примечания составлялись без моего участия), но к стихотворению это не имеет никакого отношения. Патриаршие (в то время, кстати, Пионерские – но так их никто не называл) – это действительно «родимый пейзаж». В 1939–1950 я жила на ул. Чайковского (ныне по-старому Новинский бульвар) и уже в 4–5‐летнем возрасте путешествовала по ближним и относительно дальним окрестностям, в т. ч. и в районе Спиридоновки, Большой и Малой Бронных, Трехпрудного, Патриарших. «И знойно, и пыльно, и пух тополиный…» И знойно, и пыльно, и пух тополиный ложится удушливой пухлой периной на горло, на год и на город. И полузадушенный, полуразбитый над высохшим руслом иссохшей ракитой и алчет и жаждет мой голос. «Спеши насладиться касательной негой слепого дождя…» Спеши насладиться касательной негой слепого дождя, покуда не ссохлась земля и не высохло небо, покуда бегут в берегах полноводны Нева и Онега и порох подмокший не стронулся с лона ружья. «Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом…» Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом, это я, это я, и вине моей нет искупленья, будет наглухо заперт и проклят да будет мой дом, дом зла, дом греха, дом обмана и дом преступленья. И, прикована вечной незримою цепью к нему, я усладу найду и отраду найду в этом страшном дому, в закопченном углу, где темно, и пьяно́, и убого, где живет мой народ без вины и без Господа Бога. Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом… ⇨ «Тогда» – в 1944, когда во время Варшавского восстания Красная армия стояла на правом берегу Вислы, «потом» – в 1968. «Всё. С концами. Не в этой жизни…» Всё. С концами. Не в этой жизни островной повстречаешься въяве и вживе ты со мной, только парус кружит и пружинит над волной Ахерона. Раскачайся, ладья, на стигийской воде, вот и я в ладье отплываю в нигде, только парус дрожит и скрипит ненадежная пристань. Оттолкнись от занозящих душу досо́к, размахнись, под весло примеряя висок, и, с подошв отрясая песок, наклонись — но привстань, оглянись — но оставь этот остров и этот острог. …над волной / Ахерона… ⇨ Ахерон, или Ахеронт (др.-греч.) – река в подземном царстве, через нее переправлялись души умерших. …на стигийской воде… ⇨ На воде Стикса, еще одной реки, текущей в древнегреческом царстве мертвых. «В ладоши ладожские льдины…» В ладоши ладожские льдины хлопочет юная Нева, дитя Удела и Ундины и всех удильщиков вдова. Слезою сладкой солодимы апрельские как лед слова, где ни конца, ни середины и всё мольба или молва. Под пол-куплета, пол-припева, восток направо, запад влево, когда линяет всякий зверь, приотвори и выглянь в дверь, не верь, не верь поэту, дева, но и сама себе не верь. «Это голос мой, голос мой – или…» Это голос мой, голос мой – или слабый рокот на ранней заре? Но милей мне межзвездной медлительной пыли эта пыль тополей во дворе, этот сгорбленный, кривоарбатский сонный запах запрошлых лет, летний день, летний город, почти азиатский, летний вечер и летний рассвет. …этот сгорбленный, кривоарбатский… ⇨ Название Кривоарбатского переулка в Москве превращено в нарицательное прилагательное. «Пейзаж – как страж в дверях моей души…» Пейзаж – как страж в дверях моей души, всё, всё отдашь – карандаши и перья, любовь, надежду, веру и доверье, как тот, что за щепотку анаши не то что кошелек, а наизнанку себя сейчас же вывернуть готов. А весь пейзаж – чета кривых крестов да серый мужичок, что спозаранку на драный крест накладывает дранку. «Новая волна» Фрегат обрастает ракушками и побрякушками и целится в пусто давно проржавевшими пушками, бессмертные души на суше сухими лежат завитушками, и мы говорим: – Бедный высохший выцветший бледный коралл! В протяжных лучах своего на песке отражения исчахла висячая лампочка в полнапряжения в сознаньи не бега по кругу, но вечного бездвижения, которым когда-то как будто Коперник ее покарал. Так что же, мой до смерти друг, позапозавчерашний возлюбленный, густой сухостой на ноже оставляет зазубрины, за дюной таится и тает костер, и дымок подголубленный лазоревым облачком, обликом юга колеблет балтийский свинец. Послушай, не слушай ничьих, ни моих уговоров, ни плача и право же — не слушай, как ветер вцепился в сосёнок колючие клавиши, не слушай, навеки натянем купальные шапочки на уши, нырнем под волну и, как щепки, взлетим над волною, и кто мы, когда начинают стихии творенье иное, и как добрести среди соли, песка и нежданного зноя до синей полоски, где сходятся с хлябью земною небесные тверди, до хлопанья кресел на титре «Конец». |
