как зима,

тринадцатое, мы выходим

на лед, еще светать не начинало,

и на губной гармонике с немецким

акцентом он наигрывает: ах,

мой милый, и так далее. А после

все елки, все шары, вся мишура,

вся чепуха, все елки с планетарным

девизом выспренним – в один

шатер. и…

нет, не всё, еще не всё,

ах, и так далее; как вспыхнет —

и «ах, мой милый августин», и

(…) чистый призыв, говор смертных. светлы

одежды странников; облаков белые свитки.

Из беззвучия восстает тонкорунный

ствол мелодии, паутину плетет шелковичный червь,

пожирая маковые зерна письма; рука,

мимезис. Тонкая изморозь на деревьях. Курить

траву, проникаясь пылью

пыльцой расцвеченных кимоно,

                                                               никнуть

долу,

             исторгая безумие; ночь нежна. И

ни капли дождя. В легких – проникновенный жар,

пелена рун печальных – в глазах; ресниц мятный озноб

колотит пагоду нефритового стебля, входящего в шеи

медленный разворот, ах, как ворот теснит

сон, бездыханен. Пей

плывущую вдоль пустоты звезду.

Пыль. Как странны

                                      прядь, распускающая погоду,

сегмент стекла, пение. Фрамуги

фрагмент. И

течет Иордан. Но вновь

окликает черное кружение кружение птиц,

их стигматы, светоносного отрока с кистью

женственной, в желтеющих лунах, се сестра!

Рождение рассветных теней.

любовь?

а что любовь – нечаянно нагрянет

кривой иглою в сердце

Но эти танцы у огня огня

испепеление роенье

над схваткой родовой играй

сбор траурный для урны праздной

единорог пироманьяк мефисто

«библиотека в сущности притон

пусть и александрийская гетеры ж

подобно бутерброду или книге

но тоже норовят упасть ничком

или раскрыться на пикантном месте

и в каждой буковке презренной алфавита

отеческой отечный Бог живет

и выедает то что повкуснее

как червь червленых уст спиритуал»

«так ментор лейбниц лейб-гусар монад

над или ниц но с тиком математик

и с ментиком бессмертия в уме

– держу в руках как череп гамлетизма

и взвешиваю бедный» ах

испепеление роенье

салютовали задираньем ног

во глубине сибирских руд колодца

картезианского не то чтобы смешно

шалун уж заморозил пальчик

как сменовеховец махно

и всех и вся слепая сила мнет

и всех и вся кладут в двусмысленный пенальчик

не искушайся друг петрарки тасса друг

без нужды

и вообще

БЕНЗИН!

над схваткой родовой играй

бессмысленно как камикадзе

кричат блаженные банзай

мучительный истошный комик

за ахеронт пронесся он

не венценосец – алкоголик пневмы

за тем что не избыть плерому травмы

и не исполниться

и не исполнить

ах, мой милый августин

августин августин

ах, мой милый Августин всё прошло

всё

но эти танцы у огня огня

мы в оптиной как постояльцы как отцы

любовной бойни аспиды аскезы

пустыня оптимальная. а я

а я великий в той пустыне бражник

муссирующий аппиевый тракт

как бы калигула

последний грешник

на кали-юге на пупе

как муссейон – и в розницу и оптом

центурион на медленном коне

(прощай прощай мой август августейший!)

косская тень филета сука

слышу вижу тебя в петардах эзры.

                                                  а они сказали нет один

кто-то сказал пойдем

я покажу агнца в чалме и агнца

в шлеме

и сорок четыре приема любви

и сорок четыре приема смерти

(но я

не вижу повешенного)

утешься

этой тщетой утраченной звучной

устраненной ненужности

нежности безделушки РТYХ

и клюв птаха дрожал. тот

бог брал пункцию у меня: пиши (но я

не вижу) и тогда я сказал «хочу

                                                               умереть

. . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . .

. . . . . . . . .

                                      . . . . . . . . . .

. . . . .

. . . . . . . . .

                           . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . и т. д.

Руки гипсовый слепок тенью

фетиша промелькнет в повторном

чтении; еще одна ночь, какая по счету?

Как долго длилось повествование

с тайной целью отсрочить смерть?

Как можно вожделеть к метонимии

самого себя?

Детский и безрассудный опыт

любовников, поверяющих темноте

пыль имен. Безымянный лепет;

всесожжение, сон. Дароносица,

чей рот полураскрыт,

подобно ртутной

тяжести, прольется сухим

прикосновением – в самое себя.

Вот когда

произносят: псюхе,

скиталица нежная… Но ты уже спишь…

Телу гостья и спутница, ты уходишь

в края блеклые; там ряды

кресел над пропастью и огромный

экран рядом с известной тебе скалой.

Во сне никогда не бывает солнца.

Изо рта, уже нисколько не женского,

вместе с хрипом, напоминающим

агонию мумии, повисает

стекловидная нить слюны. На устах моих

она будет сладка как мед, но во чреве

горька – как мужское семя.

Эринии, облепившие ветровое стекло

автобуса, подбирающего Ореста,

следующего из Аркашона в Танжир.