Откуда готика, откуда прежде сны,

откуда рог возвышенной луны,

и хвойный дух в лесах белопогонных,

и снеги идут. В зеркалах – темноты,

и пропуски в словах; Санкт-Петербург,

ума единорог, откуда морок

второразрядный, инфлюэнца, насморк

и кенотаф из скандинавских плит?

Избыток, патока несбыточного рая,

твердыня и цезура мира,

                                                          крен

балтийской синусоиде.

Харибдой

и Сциллой промеж ног прыжок и фрахт,

и поворот винта суицидальный, – вся

подноготная. И причащенье

булыжником с бумажной мостовой.

А что пенька и лен в твоей Тавриде?

В скалистых фьордах фолианты Фрейда

листай, там все написано о смертных,

торгующих деторожденьем смертных.

Нуте-с…

                    В оранжерее разоренной

Биржи

раскрой объятья залетейской стуже

и яблочком катись по Малой Невке,

на частничке к Некрасовскому рынку,

к подстриженному аглицкому парку,

где вреден Север, где скрипят полозья

как армия писцов нотариальных.

Здесь похоронен неумытый князь.

В камзоле? В тоге? Прах

ни отряхнуть, ни вытряхнуть.

Санкт-Петербург ума,

откуда готика, когда еще не назван

никак, – но существует? Существуй!

Как ты да я, как гений и злодейство.

Откуда готика? Откуда прежде сны.

Откуда рог возвышенной луны.

«Все, кто блистал в тринадцатом году, —

лишь призраки на петербургском льду».

И хвойный дух в лесах белопогонных;

подошвы чуют гуд грунтовых вод.

Как умершие близкие порой являются

во сне (а мы трусливо им зажимаем рот,

иль прогоняем, плодя тем самым мертвецов

вдвойне), так он бы мог отдать визит

вторично. Но не отдаст. Как малое дитя,

капризничает и не хочет слушать родительских

увещеваний, просьб и все косится на свои

игрушки. К тому же, иудей. А иудея

возможно наказать, принудить силой,

в конце концов – распять (как в пятиборье),

или раз шесть (тогда с шестом и с мамкой),

но – переубедить? Заставить

верить в то, что считают здесь необходимым

старейшины? – и новая обида. И отвернется.

И забьется в угол. И слова (Слова) не дождешься;

и к обеду, не то что к евхаристии, успенью,

иль пепельной среде, не дозовешься.

Обрядов нам! у нас нужда в обрядах;

в «агонии лучистой кости», в мозг

ранении, в святых мощах, в агитке

апокалипсиса, в заведомо шипящих

согласных в светопреставленье. В теме,

промокшей и обобранной до нитки.

Соборов нам! у нас нужда в соборах,

как чучела, набитых требухой

и чем попало с той еще рыбалки;

но только не сознаньем правоты

исполненного. Да и сам он разве

не потрошитель, патриарх цикут,

не арестант, не плагиат санскрита

с девизом Вед: не ведаю, Сократ?

Не алиби и не сладчайший пай-

мальчик, цианид литературы,

от пирога наскального: перо

Симурга, заводящее дуплетом

в дупло Сезама и Платонов Год?

Червивого не дегустатор сада?

Козырного, на яблочном спирту,

вольноотпущенник императива,

тогда как сам – не сад, не тигр, не Тот?

Не император?

                      Не икс искомый в уравненье

света, решенного, как умноженье тьмы

на тьмы и тьмы нас? Мысли-мы-ль, Паскаль,

такое амплуа, такая бездна, такой продукт

распада; циркуляр с тысячелетней амплитудой

цирка, смотрин на гладиатора плэй оф,

на Федра, Федора, в смирительном, смертельном

мешке, на ТЮЗовском плацу, подмышку

с чертом и Мышкиным. О амулет-стигмат,

нательный крестик в омулевой бочке,

что столько лет спустя, но докатилась до дна

второго. Чем не Диоген с сакраментальным

кличем: к человеку! (У нас нужда в героях,

Геродот. Хотя бы в трех. Но чтобы – мушкетерах.)

И в человеке. И в муштре, муштре —

как мере всех вещей.

                                      Куда уж, сынку,

в такой содом с подвязками. Небось,

кишка тонка. Как доказал Джордано.

Он в Капернаум не был ли ходок за черным

солнцем – «всходит и заходит», – и он взошел.

И многие взойдут. Как, например, киты-самоубийцы.

Где плащаница Млечного Пути!

Дай, развяжу пупок у Птолемея —

такой короткий потолок ума! —

центростремительный.

                                 И центробежный,

как оказалось…

У терминологических лакун,

как в термах инкубатора – лаканов,

но что Ему тот шлейф улик в веках?

В числителе не вычесть семиотик;

у ласок Гебы привкус-ротозей,

а знаменатель – заземленье в мифе.

Так дышит мнимость; прерванный плеврит

на самом склоне эластичной шкурки,

«шагреневой» и скважистой, как «бульк»

у полости, защелкнувшей реторту.

Молочных десен мыльный разогрев.

Возгонка (поименная) в наличник

закупоренный: горлышко греха,

бессонниц, молоточками истомы

раздробленных; кровосмешенье; блеф

плотвы и крючкотвора-псалмопевца.

Инкуб с инкубом – ангельский ли стык?

Из мертвой точки смертного влеченья,

восхищенный до откровенья вор,

и сам похищен хищнический голос:

молчанье грезит о самом себе.

И только. Как Нарцисс водобоязни…