В сад ли войти – в продолжающий грезиться слепок

райского сада, его расходящихся тропок?

Скриптор должен скрипеть: посягать

нежным скипетром-флагом,

перегонять влагу имен в эпиталаму.

В ночь ли войти – как в склеп с фамильярным девизом:

«язык мой – кляп мой и скальпель»?

Мерцающая завеса.

Сад-гербарий, скрипторий, силлабо-тоник…

Будет тебе тактовик и дольник, пока я – данник.

Приподыми за волосы дождь и виждь:

листопад-отец, снегопад-сын, алфавит-вождь

(триумвират, о котором молчал-кричал Парменид,

о котором кричит-молчит мой забитый рот).

И значит – за полозом санным, по пояс,

                                         ползком,

задыхаясь и хлюпая посткюхельбекерским носом —

в млечный раструб января,

вышибая молочные зубы…

там, где струпья распада богов-пионеров.

                Не надо.

Не говори о богах. Боги – цитаты

еще не дописанной книги; название «С’АД».

Что они помнят про всадника с именем Блед?

(Я улыбаюсь, я знаю, кто здесь садовод.)

Птицы в клювах несут небосвод – оперение окон;

и – ногтем по стеклу проведя (отдышись, отдыши

призму-пруд) – удивленно провидеть: песок-стеклодув

льдистую мякоть костра облекает в речь.

Грань, за которой – очнуться и двинуться прочь.

Все еще врозь, потому что обилие фраз к горлу взыскует —

исторгнуть гортанную слизь.

Вот и пойми: книги читают нас,

                                   прорастая сквозь

многотысячным смыслом,

будь то сад расходящихся тропок,

райский ли сад,

продолжающий грезиться Симонам-магам,

перегоняющим влагу любви

       под деревом-мигом.

Та же задержка дыханья в медлительных ласках;

медиум-тело читает по линиям жизни

с тем, чтобы плод, раскрываясь, гранатовым соком

вытек, как глаз.

                      Многолиственным зреющим зреньем

будет отныне всякая – детская – плоть.

             И вот уже кто-то другой, рассеченный

девизом, уязвленный отсутствием нужного образа,

произносит: Только евангелических ангелов

полет следить – следовать до конца;

только Тору читать – целовать твой рот.

(И удаляется, медленной, исчезая, походкой.)

          Колыханье. Ивовое

          двуперстье ветвей

Не знающий – дерзок.

Знающий – мертв.

Мертвому ль женское жалкое нежное вымучить

тело? Тот же исход для него в снегопаде

и в теле.

Милая, кто ты?

Никто – отвечает, – я есмь.

Есмь: немотствую, снюсь и рисую. Ладони, глаза,

срам, совокупленье со смертью, все, чему научили меня.

Кто научил?

Те, кто спрашивал прежде…

Лед. Таянье льда. Откуда,

откуда сфера, мимо которой – мимо – время

               проходит, не

                   задевая

снюсь ли я вам в снег – в листопад – жизни

(…) убыль убиенного эхо. лот,

                      камнем падая в забытье пращи,

зачинает неведомое, ведомый

мерой «падения»; дочь входит в него. и снова —

дочь, другая. Тьма дочерняя, низвергаясь,

покрывает Израиль; лист

                      воскуряет утопию

к небесам, книга

вопрошает огнь блед, облизывая язык. Племена. Откуда

убыль

         в сих пустынных местах,

народ мой? Даже воспламеняясь, я не произнесет больше

«я»; пригуби шелест этой травы ниоткуда: пагуба

пыли. Распыление. Рот мой. Зреть,

как полыхает зима, как

раскрывается, сотрясаясь, плод пустыни,

горчайший.

                         Неизмеримость.

                                                   Низкие

облака. Облатка «александрийской» зимы; опьянение,

как если бы – никогда. Черным крылом помавает ночь,

как если бы водрузилась на бюст богини. Буква

                                                                    плача

пред-восхищает поэму, прильнув

к плечу отсутствия. Кто немотствует здесь? Потлач,

он сказал. это когда некому, но его

поправили – никому. на бумаге

всесожжение напоминает

                                                               (ничто

напоминает ничто) упражнение

в поминальном искусстве; жанр, чей стиль также

«сделал стихописательство бесполезным»,

курсив его. итак,

продолжает она, фраза, плач, или стена, льнет

к метонимии. он вкушает

                                                   пряную прелесть ее

межножья: так нож

             возносит

молитву белизне теста, терзая; буквально было бы

«я люблю тебя» – ключом во влажном

отверстии замка повернулся язык,

выплевывая и повелевая, к кровосмешенью, к завязи.

Перед стеной огня она кончает, жить

бы буквально было