Пирсинг нижней губы что в имени твоем одна буква всегда мне казалась лишней тогда как двух других не хватало алая алая буква или снисхождения а.__________________ «Ты не поверишь, но я кончала, когда сносили эти дома на Остоженке». Сидела у окна и кончала; шар, пульсируя на нитке, продетой в иглу пейзажа с веткой сухой рябины в помутневших зрачках, крушил ампирный фасад империи. И я верю, но, как слепой, вижу лишь каплю влаги над верхней губой, которую слизывает сценарий. Марлен Дитрих ставит нас под заезженное ружье конца тридцатых: тоталитарный шиньон блондинки вальсирует меня в оккупированный Каир. Ты – карий косящий глаз поставленной по второму разу пластинки. Крысы пустыни, отмахиваясь от облепивших их униформу мух, жарят на броне танка бекон с яичницей; позже стынут в строю, поджавши хвосты, расстелив камуфляжный мох, в скроенных в штате Юта шортах. Их мордочки в кока-коле и табаке, а лапки, в белых тапочках, на теннисных кортах шуршат гравием и палой листвой, под которой не разглядишь ни дату, ни окопавшихся в ней червей. Ты – как Роммель – летишь бомбить Мальту. Этого требует твой продюсер. В кожаном рюкзаке несессер, уже ничей, делает сальто-мортале, когда ты мне его швыряешь в лицо, и я чувствую стыд застежки за ворох выпавшего белья. На фюзеляже твоем наколки всех тобою сбитых заподлицо. н.___________________
Ливень напал на нас на углу Седьмой авеню и Пятьдесят седьмой Ист-стрит. Ошиблись на один перегон. Из-под земли инфернальный дым лиловый негр разгонял свистулькой (я думал, он подзывает такси). В бумажном пакете бутылка виски. И вышли уже на солнечный свет, в Беркли, и выпили кофе, и целый час проболтали. «Then I’ve took his penis into my mouth, а он, он ничего не сказал. Лишь сильнее сжал руль. Мы вылетели на пустынный хайвэй. Меня не было видно». Как зеркало в ванной три дня в стихотворении Лоуэлла, испариной покрывались холмы – «Здесь мы были в раю, как иначе любить…» Do you like it? I do. тает во рту кожицей, сматываемой с чесночной головки; по дуге моста длиной в строку, ту, что не свернется улиткой лепета в скорлупе обложки никакого залива, – в nothing, nothing at all. «Помнишь мистера и миссис Эллиот, как они старались иметь детей?» При чем здесь дети, не лучше ли нам чего-нибудь съети? а.___________________ кентаврессы в черном на роликовых коньках дуют в час пик по проезжей части на спине подрагивает миниатюрный ларчик-сумочка самовитой самки с начинкой для офиса туалета любви и так далее скандируя легкой отмашкой рук мне невнятную музыку или слово как таковое ну да ну да слалом однополый напалм несущуюся из пристегнутых к декольте пластиковых дигитальных млечных похожих на перламутровые тельца механических скарабеев иерархические фигурки манхэттена в пиджаках приоткрывающих круп кобылиц с выжженной правой грудью перетянутой кожаной портупеей Нут в радужном оперенье посюсторонняя блонд- чья стрела пущенная с того клитора света конца подземки пираньей пожирает пирамиды стекла -инка мой рот черномазых желтых бледнолицых чикано и пейсы курдов белоснежные тюрбаны шоферов желтых желтых такси прибывших в Нью-Йорк из одной желтой желтой пакистанской деревни и.___________________ Папочка твой смотал удочки аж в конце семидесятых. Помню черную волгу на школьном дворе, и как ты бросаешься ему навстречу. Мы все вылезли поглазеть. Еще бы. Форменный твой передник уже тогда славился дурной славой, то есть короткой длиной. Воображал, что у тебя с ним роман, правда-правда; но самое смешное, как оказалось, это не было таким уж далеким от правды. Итак, ты повисла в его объятиях, так что я не видел лица, а Долгушин, с которым вы сидели за одной партой на уроках английского – он мучился, до смерти ревновал к твоим ногам и произношению, – ухмыляясь, посмотрел в мою сторону. Нам тогда было тринадцать, и черная волга впервые въезжала на школьный двор. <…> В госпиталь ко мне тебя не пустили. Лежал эмбрионом в боксе, с резиновой трубкой во рту, иглой в пояснице; потом – с подушкой кислорода, чьи пузырьки поднимаются по позвоночнику вверх. Полиэтиленовой пленкой покрывается голова, превращаясь в гроздь воздушную Монгольфьера (она-то им и нужна, ее-то они и сканируют). Сестра нашатырный спирт подносит, дыши, говорит, чтобы в обморок не упал. Не… не… упал. Но было мне откровение (блажен читающий эти слова, ибо время близко): выносят меня вперед ногами; и у сестры в приемном покое хуй с наколкой «ВМФ» на залупе. |
