– Нет, – беззлобно ответил Чипмен. – Я прирожденный трус. Оскорбляю только детей и старых дам. Маленьких старых дам, – добавил он и на фут опустил ладонь над полом, чтобы показать каких.

О’Мираг возражений не терпел:

– Я сказал, что вы очень сильно оскорбили меня, мистер, и мне это не нравится. Особенно не нравится потому, что оскорбление исходит от здоровенного, жирного, трусливого недотепы, пахнущего голливудской покойницкой. Что скажете по этому поводу?

Мюррей не стал ждать ответа Чипмена – схватил Рут за руку и потащил ее из центра бури, увидев напоследок занимательную сцену: кулак О’Мирага безрезультатно отскочил от мягкого плеча Чипмена, и почти одновременно большая кожаная сумка Ханны Чипмен резко ударила О’Мирага по испуганному лицу. От удара сумочка раскрылась, и все вокруг оказалось заполнено ее содержимым.

«Ханна может этого не знать, – подумал Мюррей, – но никто не смог бы нанести более мягкого удара в защиту Эдуарда Первого».

Мир за стенами дома был холодным, пустым, оживлял его порывистый ветер. Безлиственные деревья раскачивались в унисон, старомодные уличные фонари со скрипом описывали полукруг на каждом столбе.

Мюррей остановился на тротуаре у подножия ступеней, сказал:

– Постой, хочешь смертельно простудиться?

Рут покорно стояла, пока он застегивал ей пальто. Его окутывало тепло ее тела, лицо находилось в опасной близости, и защищаться от этого он мог только тем, что хмурился, резко продевал пуговицы в петли, был добрым, но равнодушным мужчиной, ухаживающим за маленькой сестренкой.

– Все-таки решила идти пешком? – спросил он. – По такой погоде путь домой долог, а у меня за углом стоит машина.

– Я предпочту идти. А погода замечательная. Все вокруг напоминает Walpurgisnacht[33]. – Она подняла взгляд к тучам, проплывающим мимо луны. – Видишь? Может быть, сейчас пролетает ведьма.

– Нет, нет. Ее бы засекли радаром и сбили, не дав миновать Лонг-Айленд. Сбили бы, как сверхзвуковой самолет.

– Долой эту мысль, – сказала Рут. Постукивание ее высоких каблуков создавало быстрый аккомпанемент его шагам, они шли вниз по улице, и, заметил Мюррей, она старательно держалась в нескольких дюймах от него. – Долой радар. Долой все, что уничтожает ведьм, чародеев и чудеса. Наступишь на трещину – маме дашь затрещину, – весело произнесла она нараспев, осторожно выбирая путь среди трещин на тротуаре, а потом негромко вскрикнула: – О бедная мама! Но ведь это не моя вина? Здесь трещин больше, чем целого асфальта.

– Это должно служить бедной маме утешением, – язвительно произнес Мюррей. – Но иного она не заслужила. Женщина, позволяющая пьяной дочери заигрывать с колдовством…

– Если не знаешь, что за вздор несешь, будь добр, помалкивай. С колдовством я больше не заигрываю. И я не пьяная. У меня исключительно активная печень, она что-то делает или не делает с выпитым алкоголем, поэтому опьянеть мне невозможно. Сейчас я просто слегка навеселе. В этом нет ничего дурного, так ведь?

– Совершенно, – ласково ответил Мюррей. – Похоже, это идеальное состояние.

– Вот именно. – Она вспомнила что-то приятное и вздохнула. – Господи, какая ночь. Какая чудесная ночь. Я не умолкала, как только вошла туда, и любила каждую минуту там до потери сознания. Должно быть, во мне скопилось пять лет разговоров, и множество славных, потрясающих людей слушали меня и спорили со мной. А я люблю, черт возьми, чтобы люди со мной спорили. Терпеть не могу сладкоречивых типов, которые улыбаются и поглаживают тебя по головке вместо того, чтобы высказаться начистоту.

– Я так и понял. Между прочим, пока длились все эти рукопожатия – до того как начался скандал, – ты хотела что-то сказать мне. Что именно?

Рут помолчала, потом, бессмысленно глядя, покачала головой:

– Не знаю. Что-то было, но вспомнить не могу. Ужасно, правда?

– Жуть. Попытайся говорить о чем-нибудь другом. Может быть, вспомнишь.

– О чем говорить? – Она засмеялась, потом икнула. – О Господи, – с отчаянием сказала она, – теперь у меня икота. Сдает все сразу.

Они дошли до Четвертой авеню, на углу она ухватилась обеими руками за почтовый ящик, содрогаясь то от бурного, беспомощного смеха, то от громкой икоты.

– Все! – смогла она произнести наконец. – Разум, душа, тело. Я чувствую себя одной из картин Алекса. Что находишь ты в этих картинах?

– Они напоминают мне жизнь на линолеумных фабриках, – ответил Мюррей. – Знаешь, обычное лечение икоты – несколько раз сильно ударить пациента по спине. Может быть, я…

– Нет-нет. И не предлагай еще какие-то простонародные средства. Убивают они, а не икота. К тому же она уже прошла. По крайней мере, думаю, что прошла. – Рут вытянулась в струнку, закрыв глаза, чтобы проверить, так ли это, потом осторожно сделала вдох. – Да, прошла. Самообман неизменно помогает. Если закрыть глаза, она проходит.

– Возможно. Или причина тут – разговор о картинах Алекса?

– Нет, и вообще я говорила о них не по этой причине. Ты сказал – говори, что придет в голову, и я выбрала эту тему. Но ты должен поддерживать разговор. Может, выскажешь глубокие, значительные взгляды на живопись?

– Я – нет, – возразил Мюррей. Когда они свернули на авеню в южную сторону, ветер стал дуть им в спину, и он с удовольствием почувствовал, что в онемевшие черты лица возвращается жизнь. – Почему ты решила, что они у меня могут быть?

– Миссис Дональдсон, например, так считает, – беззаботно сказала Рут.

Он взглянул ей в лицо, но оно было бесхитростным. Слишком уж оно бесхитростное, решил Мюррей.

– При чем здесь миссис Дональдсон?

Рут покачала головой.

– Мне очень жаль, случайно вырвалось. Не следовало этого говорить.

– Оставь пустые сожаления. При чем тут она?

– Да, собственно, ни при чем. Просто она доверительно сказала мне – почти дословно, – что у тебя полно глубоких, значительных мнений. Что ты своего рода ангел от культуры, всегда парящий поблизости с Откровением. Или ты не знал этого?

– Знал, конечно, – ответил Мюррей с дурным предчувствием. – Только не предполагал, что у вас будет возможность поговорить об этом. Когда это произошло?

– Во второй половине дня, в галерее. Когда она приглашала меня на вечеринку – честно говоря, по ее описанию это больше походило на поминки по Эвану Гриффиту, – то ясно дала понять, что платой за вход будет присутствие в галерее до основного события и несколько вежливых похвал картинам Алекса. Само собой, я согласилась. Потом она отделила меня от толпы, втиснула в угол и долго говорила со мной. Много было сказано о тебе.

– Плохого или хорошего?

– И того и другого. Тебе известно, что ты расколотая личность и ужасно ранимый?

Мюррей сморщился.

– Наверное, и это цитата?

– Слово в слово. Но ничего страшного. Она сказала, что Эван Гриффит был таким же, так что ты в хорошей компании. И прочла мне целую лекцию об Эване. Кажется, ее работа заключалась в том, чтобы лелеять, баловать, обслуживать его и время от времени получать за это нахлобучку. Звучало это просто восхитительно.

– Я не замечал, что ей это было очень не по нраву, – сказал Мюррей. – Собственно, с Алексом у нее почти то же самое. Она напрашивается на это.

– Знаю. Я видела ее с Алексом в галерее и поразилась, наблюдая за ней. Она была жуткой собственницей, неугомонной, стремящейся быть рядом, а он – ну, ничего особенно жестокого не было, но он постоянно отталкивал ее. Это было жалкое зрелище. Неужели у нее совсем нет гордости? Неужели она не понимает, как это унизительно?

– Если и понимает, это ничего бы не изменило. Послушай, пока вы там чесали языки, говорила она что-нибудь о Дональдсоне, с которым состояла в браке?

– Сказала только, что на горизонте появился бывший муж. А что такое? Он что, постоянно избивал ее?

– Может быть, хуже, – ответил Мюррей. – Она развелась с ним из-за его измены. Нет, я не шучу, – сказал он, заметив подозрительный взгляд Рут. – Думаю, то, что она застала Дональдсона в постели с другой женщиной, причинило ей больше страданий, чем любые побои. И это мнение специалиста. В моем бизнесе нужно быть настоящим специалистом по супружеским изменам любого масштаба.