Вечером я дала Типс немного холодной курицы на рождественский ужин. Она вылизывала тарелку, пока та не заблестела. По-моему, Типс немножко грустная. Она ведь понимает: что-то готовится, – сама это видит и чует. Думаю, она расстраивается, потому что чувствует, как мы расстроены.

Дядя Джордж мне уже чуточку надоел, а мы даже ещё не переехали к нему. Всё, о чём он говорит, – это война: немцы то, а русские сё. Он сидит рядом с радио, как будто прилип к нему ухом, и на все новости охает и фыркает. Даже сегодня, в Рождество, он всё талдычит и талдычит про то, как нам нужно «разбомбить немцев в пух и прах за всё то, что они с нами сделали». А как только он об этом заговорил, все тоже стали обсуждать и спорить. И я ушла спать, пусть они сами там ругаются. Этот день должен быть днём мира и дружбы между всеми людьми. А они только про войну и могут говорить. От этого мне становится ужасно грустно, хотя в Рождество грустить не положено. Но я сейчас грущу. Счастливого Рождества, папа!

P. S. Только я закончила писать дневник, как услышала, что Барри плачет у себя в комнате, и пошла его проведать. Поначалу он не хотел мне рассказывать. Потом признался, что просто немножко скучает по дому и по маме скучает, так он сказал. И по папе – больше всего по папе. Что я могла ему сказать? У меня папа живой, сама я живу в своём родном доме, хожу в свою родную школу. Потом меня осенило, и я говорю:

– А давай пойдём и пожелаем коровам счастливого Рождества!

Барри сразу же повеселел. И мы прокрались вниз по лестнице прямо в ночных рубашках и шлёпанцах и побежали в хлев. Коровы все лежали на соломе, пыхтели и жевали жвачку, а телята спали, подогнув ноги и прижавшись к мамам. Барри сел на корточки и погладил одного телёнка, и тот стал сосать ему палец, пока Барри не захихикал и не вытащил его. Мы уже шли обратно через двор, и тут он всё мне рассказал.

– Я ненавижу радио, – заявил он вдруг. – Там всегда говорят про войну и бомбёжки, а я сразу думаю про маму и больше всего по ней скучаю. Я не хочу, чтобы она погибла. Не хочу быть сиротой.

Я взяла его за руку и крепко её сжала. Мне так было грустно, что я не могла ничего сказать.

Воскресенье, 26 декабря 1943 г.

У меня сегодня получился самый странный и самый счастливый день за долгое время. Я познакомилась кое с кем, и это самый необычный человек, который мне встречался в жизни. Он другой во всём. Выглядит по-другому, говорит по-другому, вообще весь другой. А лучше всего то, что он мой друг.

Мы должны были помогать выносить всё из церкви, но по большей части только смотрели, потому что янки всё сделали за нас. Дедушка прав: они очень много жуют жвачку. Зато они очень весёлые, всегда смеются и шутят. Кто-то из них заносил в церковь мешки с песком, а другие выносили скамьи и стулья, сборники псалмов и скамеечки, на которые встают коленями, когда молятся.

Вдруг я узнала одного из янки. Это был тот самый чернокожий солдат, которого я раньше видела в джипе. И он меня тоже узнал.

– Эй, привет! Как живётся? – спросил он.

Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь так улыбался, как он. Всё его лицо засветилось от улыбки. Он мне показался слишком молодым для солдата. Похоже, ему было очень приятно увидеть меня – хоть кого-то знакомого. Он наклонился совсем близко к моему лицу и сказал:

– У меня три младшие сестрёнки дома, в Атланте – это в Джорджии, а она в Соединённых Штатах Америки, далеко-далеко за морем, – и все они красотки, вот прямо как ты.

Потом подошёл другой солдат – наверное, это был сержант или ещё кто-то такой, потому что у него на рукаве было много-много полосок, которые шли сверху вниз, совсем не так, как у других солдат. Сержант сказал моему солдату, что его дело – носить мешки с песком, а не болтать с ребятишками. А тот ответил: «Дас’р» – и ушёл, но через плечо улыбнулся мне. В следующий раз я увидела его, когда он проходил мимо с мешком песка под каждой подмышкой. Он остановился прямо рядом со мной, посмотрел на меня с высоты и спросил:

– Как тебя звать, сестрёнка? – И я ему сказала. Тогда он ответил: – А я Адольфус Т. Мэдисон. «Т.» значит «Томас». Рядовой первого класса армии США. Друзья зовут меня Ади. Я страсть как рад с тобой познакомиться, Лили. Солнечный лучик из Атланты, вот ты кто, солнечный лучик из Атланты.

Никто никогда со мной так не разговаривал. Он смотрел мне прямо в глаза, когда говорил, и я понимала, что у него каждое слово от души. Но сержант опять на него прикрикнул, и ему пришлось идти.

Потом подошёл Барри, и всё остальное утро мы стояли в задней части церкви и смотрели, как солдаты ходят туда-сюда. Теперь они все приносили и укладывали мешки с песком, и Ади улыбался во весь рот каждый раз, как проходил рядом со мной. Викарий суетился между солдатами-янки и кудахтал, словно старая курица, что надо быть осторожнее, – особенно когда они обкладывали мешками купель.

– Эта купель – большая драгоценность, понимаете ли, – говорил викарий. Было видно, что солдатам не нравится, когда к ним пристают, но они вели себя очень-очень вежливо и уважительно и ничего не отвечали. Викарий всё на них наскакивал: – Это самая драгоценная вещь в нашей церкви. Она ещё от норманнов, понимаете, очень древняя.

Тут мимо нас как раз проходила пара янки, и один спросил:

– Что еще за Норманны? Небось тутошние богатеи какие-нибудь?

Мы с Барри захихикали и никак не могли остановиться. Викарий сказал нам, что в церкви смеяться нельзя, тогда мы вышли во двор и продолжали хохотать там.

Мы рассказали про это дедушке и маме, когда вернулись вечером, и они чуть не рыдали от смеха. Вот такой это был счастливый-пресчастливый день. Надеюсь, Ади не убьют на войне. Он такой славный. Я помолюсь за него сегодня вечером и за папу тоже.

Типс только что принесла дохлую мышь и положила у моих ног. Ведь знает же, как я ненавижу мышей, хоть мёртвых, хоть живых. Лучше бы ей этого не делать. Она сидит рядом, облизывается и, похоже, страшно довольна собой. Иногда мне кажется, я понимаю, почему Барри не любит кошек.

Понедельник, 27 декабря 1943 г.

Сегодня моя самая последняя ночь в родной спальне. До сих пор я, кажется, не верила, что это действительно когда-нибудь случится – такого не может быть с нами, со мной. Со всеми остальными – да, а с нами нет. Все уезжали, но я просто как-то не думала, что наступит день, когда нам придётся сделать то же самое. И всё-таки завтра последний день, и он настанет. Завтра в это же время моя комната будет пуста – и весь дом будет стоять пустой. Я никогда в жизни не спала больше нигде, кроме этой комнаты. Похоже, я только сейчас понимаю, почему дедушка так долго отказывался уезжать. Это не просто потому, что он упрямый, и несговорчивый, и ещё вспыльчивый. Он любит всё это место, и я тоже люблю. Я смотрю на свою комнату, и она будто часть меня. Мы с ней как родные. Если я буду писать дальше, то разревусь, так что лучше перестану.

Вторник, 28 декабря 1943 г.

Наша первая ночь в доме дяди Джорджа, и тут холодно. Но есть и кое-что похуже, гораздо хуже. Типс пропала. У нас не получилось забрать её с собой.

Мы всё перевезли сюда сегодня и переехали – последние из всей деревни. Дедушка очень этим гордится. Нам здорово помогали. Миссис Блумфелд пришла и Ади, а с ним полдюжины других янки. Без них мы бы не справились. Теперь всё здесь – все чайные коробки и мебель. Большую часть вещей спрятали в амбаре дяди Джорджа под старым брезентом. Но коровы пока что на нашей ферме. Мы придём за ними завтра, сказал дедушка, и уведём их прямо по дороге.

Дядя Джордж приготовил здесь место для нас всех. Наверное, он очень добрый, только слишком много разговаривает сам с собой и всё время пыхтит и сопит, а когда сморкается, то звук получается, как у сирены на маяке. Дядя Джордж очень неопрятный, весь грязный и обросший, и маме это не нравится, а ещё, по-моему, он немножко задаётся. Мама сказала, что надо вести себя вежливо, и я старалась, поэтому перед тем, как сесть, спросила, какой стул тут его. Дядя Джордж ответил: «Они тут все мои, Лил». (Лучше бы он не называл меня Лил, так меня зовут только мама с папой.) Он сказал это в шутку, но на самом деле так и думает, я уверена. Наверное, дядя Джордж ведёт себя с нами чуть-чуть заносчиво, потому что он мамин старший брат. Он всё повторяет, что папе не надо было уходить на войну и оставлять маму одну-одинёшеньку. Я тоже так думаю, но мне не нравится, когда это говорит дядя Джордж. И вообще-то она не одна. У неё есть дедушка, и я тоже.