Пятница, 10 сентября 1943 г.

Я уже целую неделю опять хожу в школу. Когда мисс Макаллистер ушла от нас в конце прошлого триместра, я от счастья просто прыгала скакунчиком (мне нравится это слово), и все мы прыгали. Она была ведьма, точно говорю, настоящая ведьма. Я-то думала, теперь всё будет типи-топ (это слово мне тоже нравится), просто здоровско, и так ждала школы без неё. И кого же мы получили взамен? Миссис Панталонфелд, то есть Блумфелд. Снаружи она вся такая улыбчивая, а внутри ещё хужее мисс Макаллистер. Я знаю, что «хужее» говорить не положено, но это звучит хужее, чем «хуже», и поэтому напишу так. Так вот. Мы зовём её Панталонфелд – конечно же, из-за фамилии, а ещё потому, что она как-то раз пришла в класс, а из-за пояса юбки у неё торчали панталоны, тёмно-синие, как форма у моряков.

Сегодня Панталонфелд оставила меня после уроков только за то, что у меня опять были грязные руки. «Лили Трегенца, пожалуй, я ещё не встречала таких неаккуратных девочек». Она даже сказать это нормально не может. У неё получается «агурадный» вместо «аккуратный» и не обычное «я», а какое-то «йа-а-а». По-английски говорить не умеет, а ещё учительница, и нас будет учить. Я сказала, что это нечестно, и она ещё раз оставила меня после уроков. Меня бесит её акцент! Она, может, вообще немка из Германии. Может, даже шпионка! Она похожа на шпионку. Я её ненавижу, вот прямо ненавижу. А кроме того, у неё есть любимчики – городские, которых эвакуировали. Это потому, что Панталонфелд приехала сюда из Лондона, как и они. Она сама нам так сказала.

В этом триместре в моём классе ещё трое городских, все из Лондона, как и предыдущие. Теперь их так много, что на площадке даже играть негде – уже почти столько же, сколько нас. И они всё время дерутся. Большинство вроде бы нормальные, только говорят по-смешному, я половину не могу разобрать. А ещё они общаются только со своими, а на нас иногда смотрят так, будто у нас корь, или свинка, или что-нибудь такое. Как будто считают нас всех тупыми деревенщинами, а мы вовсе не такие.

Один из наших новичков – его звать Барри Тёрнер – живёт в доме миссис Морвенны, возле магазина. У него волосы рыжие везде-превезде, даже брови рыжие. И он ковыряется в носу, так противно. В правописании у него ошибок гораздо больше моего, но его Панталонфелд никогда не оставляет после уроков. И я знаю почему – потому что папу Барри, он в авиации служил, убили в Дюнкерке. Мой папа в армии, и он жив. И только из-за того, что он не умер, меня оставляют после уроков. Разве это честно? Барри сказал Мейзи, которая теперь сидит рядом со мной в классе, и мы с ней иногда лучшие подруги, что она может поцеловать его, если хочет. А он в нашей школе всего неделю. Вот мартышка нахальная! Мейзи говорит, она позволила ему себя поцеловать, потому что он ещё маленький – ему всего десять – и потому что ей стало его жалко из-за папы и хотелось проверить, хорошо ли городские это умеют. Она сказала, было немножко липко и мокро, но неплохо. Я этими поцелуйчиками не занимаюсь. Не понимаю, что тут хорошего, раз это липко и мокро.

У Типс уже в любой день могут родиться котята, пузо у неё – как набитый мешок. В прошлый раз она родила у меня на кровати. Типс самая лучшая (и самая большущая) кошка в целом мире, и я её люблю больше всего и всех на свете. Но она всё время приносит котят, и это она зря, потому что мы не можем их оставлять. Никто не хочет их брать, потому что у всех уже есть свои кошки и у них тоже котята.

И вот из-за Типс и её котят у меня вышла ссора с папой, самая ужасная ссора в моей жизни, когда он в последний раз приезжал в отпуск из армии. Он сделал это, пока я была в школе, и мне даже не сказал. Как только котята родились, он просто взял их всех и утопил. Когда я узнала, то наговорила ему страшных гадостей: что я с ним никогда больше не буду разговаривать и что надеюсь, немцы его убьют. Я вела себя кошмарно и с ним даже не помирилась. Я написала письмо, что очень сожалею обо всём этом, но папа не ответил, а лучше бы ответил. Он, наверное, теперь меня ненавидит, и я не могу его винить. Если с ним что-нибудь случится, я этого не перенесу, особенно после того, что я наговорила.

Мама всё время мне твердит, чтобы я не давала языку думать за себя, а я не очень-то понимаю, что́ она имеет в виду. Она вот только что зашла пожелать мне спокойной ночи и задула мою лампу.

Говорит, я слишком много _времени _про_вожу _за _своим _дне_вником. Она _дум_ает, я н_{е у}мею _пис^ать _{в т}емно_те, _но я _умею. Мо_жет, _утро^м _мои _зап_иси б_уд_ут вы_глядет_ь чу_точ_{ку к}ри_во, н_о мне всё рав_но.

Воскресенье, 12 сентября 1943 г.

Мы сегодня видели в Слэптоне американских солдат; я их вообще в первый раз видела. Все зовут их «янки», уж не знаю почему. Дедушке они не нравятся, а мне нравятся. По-моему, форма у них красивей, чем у наших солдат, а сами они выглядят как-то побольше. Янки всё улыбались и махали нам, особенно маме, но только потому, что она красотка, уж это точно. Когда они стали свистеть, мама вся покраснела, но ей было приятно. Они говорят не «здравствуйте», а «здрасть», один даже сказал «здорово». И он дал мне карамельку, только назвал её «леденец». Я сейчас её сосу, пока пишу. Она вкусная, но не такая вкусная, как лимонные конфетки с шипучкой или мятная карамель с полосками и тянучкой в серединке. Мятные я больше всего люблю, но теперь мне их дают только две в неделю – из-за карточек. Мама говорит: нам сильно повезло, что мы живём на ферме и можем сами выращивать овощи, делать масло и сливки из своего молока и есть своих кур. И когда я жалуюсь на нормы по сладостям, а я жалуюсь, она всякий раз читает мне маленькую лекцию про то, какие мы везучие. Барри говорит, в Лондоне у них на всё были карточки, так что, может, мама и права. Может, нам и вправду повезло. Но я всё равно не понимаю, как то, что мне дают меньше мятных карамелек, поможет нам победить в войне.

Четверг, 16 сентября 1943 г.

Сегодня мама получила письмо от папы. Всякий раз, как приходит письмо, она одновременно страшно радуется и огорчается. Она говорит: папа сейчас в Африке с Восьмой армией, он там следит, чтобы грузовики и танки работали, а мой папа здорово разбирается в моторах. Днём очень жарко, пишет он, зато ночью так холодно, что можно пальцы на ногах отморозить. Мама дала мне прочитать письмо, когда сама его прочитала. Папа ничего не написал про Типс и котят и про нашу с ним ссору. Может, он забыл про всё это. Надеюсь, что так.

Мне не хочется это писать, но я же должна записывать, что чувствую на самом деле. А то зачем вообще писать дневник? Если честно, я совсем не так скучаю по папе, как следует и как, по-моему, скучает мама. Вот когда я читаю его письма, то страшно по нему скучаю, а потом вообще про него забываю, пока кто-нибудь о нём не заговорит или, к примеру, мне на глаза не попадётся фотография. Может, это потому, что я до сих пор зла на папу из-за котят. Но я на него не только из-за котят злюсь. На самом деле ему не обязательно было уходить сражаться на войну – он мог остаться с нами и помогать дедушке и маме на ферме. Другим фермерам разрешили остаться. И папа мог, но не стал. Он пытался мне это объяснить, перед тем как уйти в армию. Говорил, что ему кажется неправильным оставаться дома, когда столько мужчин такого же возраста, как он, идут на войну. Я ему сказала, что лучше бы он подумал о дедушке, и о маме, и обо мне тоже, но он не стал слушать. Теперь им приходится делать всю работу самим: и доить, и разбрасывать навоз, и всё сено заготавливать, и ягнят принимать. Только папа умел чинить свой фордсоновский трактор и молотилку, а теперь его нет. Я чуть-чуть помогаю, но пользы от меня не так уж много. Мне всего двенадцать (уже почти), и я почти что всё время в школе. Ему надо было остаться здесь, с нами, вот как я считаю. С меня уже хватит его отсутствия. И войны этой тоже с меня хватит. Нам больше нельзя ходить на пляж и запускать воздушных змеев. Везде колючая проволока, чтобы мы туда не лазили, и везде под ней закопаны мины. Везде понаставили ужасных знаков, чтобы нас отпугнуть. Но это не помогло старой вонючей одноглазой овчарке фермера Джеффри, которая задирала ногу везде, где проходила (как-то раз даже над моей ногой). Вчера она пролезла под колючей проволокой на пляж и взорвалась, вот бедняга.