Потом солдаты натянули за нами колючую проволоку и отрезали нас от дома и Типс. Я смотрела на них и обещала себе, что вернусь и найду её, – так я и сделаю. Я отдала Барри половину батончика «Херши», чтобы извиниться, что так гадко себя с ним вела, и мы съели его ещё до того, как вернулись к дяде Джорджу. Ади был прав, мне и вправду полегчало, но, по-моему, больше потому, что я отдала половину Барри.

Мне жарко, и я сильно кашляю и потею с тех самых пор, как мы вернулись к дяде Джорджу. Мама сказала, что я простыла и завтра мне придётся остаться в постели, а то простуда уйдёт в грудь. Я ненавижу сегодняшний день, каждую минуту – всё, кроме Ади и его батончика. У меня осталась одна-единственная надежда: может быть, Ади с Гарри ещё найдут Типс. Мне кажется, они могут, уж не знаю почему. Но одно я знаю точно: если они её не найдут, я проползу под проволокой и сделаю это сама, что бы они там ни говорили. Пусть вешают сколько угодно колючей проволоки. Пусть пуляют своими снарядами сколько хотят. Меня ничего не удержит. Я никогда не брошу Типс. Ни за что.

Среда, 12 января 1944 г.

Сегодня первый раз за много дней, когда я смогла сесть за дневник. Мама была права: я простыла в тот день, когда мы все искали Типс, и простуда ушла в грудь. Мама сказала, у меня почти неделю была температура под сорок градусов и пришлось позвать врача, потому что начался эйфорический бред. Это только слова такие красивые, что кажется, будто я была вне себя от счастья – но ничего подобного. На самом деле они значат, что я просто была не в себе. Наверное, это так, потому что я помню очень мало. Только последние пару дней и то кусочками. Помню, как Барри приходил после уроков и рассказывал мне про новую школу в Кингсбридже и передавал мне открытки с пожеланиями поскорей выздороветь от миссис Блумфелд и всего класса. Помню, я просыпалась и видела, что дедушка или мама сидят на стуле и смотрят на меня или просто дремлют. А иногда я слышала невнятные голоса внизу и ещё как дядя Джордж сморкается, словно сирена маяка.

Сейчас я чувствую себя намного лучше, но мама говорит, что мне придётся сидеть дома ещё целую неделю, а то и больше. Так доктор прописал, сказала она, но я думаю, это она сама так прописала. Мама всегда становится очень строгой и суровой, когда я болею. Она приносит мне суп, а потом сидит рядом и смотрит, чтобы я точно всё доела. Заставляет меня каждый день есть тушёное яблоко, а ещё пить очень много горячего молока с мёдом. И ведь мама знает, как я ненавижу молоко, но теперь у неё есть идеальный повод, чтобы заставлять меня его пить. «От него у тебя прибавится сил, Лили, – говорит она. – Выпей». И всегда ждёт, пока я не выпью.

А про Типс так ничего и не известно. Никто, конечно же, не возвращался её искать. Я до сих пор надеюсь, что с ней всё в порядке и когда-нибудь она сама нас найдёт и придёт. Она хорошо охотится и умеет за себя постоять. И знает всякие тёплые местечки, куда можно спрятаться. Я твержу себе, что Ади как-нибудь её найдёт. А потом чувствую, что ничего у него не получится. Ещё я всё время представляю, как она лежит мёртвая в какой-нибудь канаве, но стараюсь не думать об этом, изо всех сил стараюсь. Как только поправлюсь, пойду её искать. Я обещала себе, что сделаю это, и я это сделаю.

Мама сегодня пришла и прочитала мне письмо от папы. Я уже так давно не видела папу, что мне стало трудно вспомнить его лицо. Я попыталась услышать его голос, когда мама читала письмо, но тоже не смогла. Он пишет, что на рождественский обед у них была варёная солонина и картошка из консервных банок. Они надели шапочки из газет, пели рождественские песни и думали о доме. Это всё было так грустно и так страшно далеко. Когда мама закончила читать, она тоже стала грустной. Я видела, что ей хочется плакать, но она себе не позволила.

Среда, 19 января 1944 г.

Я планировала всё много дней, всё прорабатывала и собирала всю свою смелость, чтобы это сделать. И сегодня я это сделала. Но всё получилось совсем не так, как я планировала.

У меня всё лучше получается врать. Я сказала маме, что просто хочу прогуляться и подышать свежим воздухом, что не могу больше сидеть дома. Я ныла и ныла, и мама наконец сдалась, но только потому, что сегодня ясный солнечный день, так она сказала. Она закутала меня, как будто я собиралась ехать в Арктику: перчатки, шапка, шарф, пальто и всё остальное – и велела мне не стоять на ветру. Мне пришлось пообещать, что вернусь домой через час. И я пообещала – а сама скрестила пальцы за спиной, чтобы пообещать не взаправду.

Пролезть через проволоку оказалось не так уж трудно. Никого не было, и меня не заметили. Я просто проползла под ней и пошла через поле к дому, прячась за изгородями, чтобы меня не было видно от дяди Джорджа. Дом выглядел ужасно пустым и заброшенным, когда я добралась туда: куры не копаются повсюду, ни одного гуся на пруду. Я звала Типс так громко, как только осмеливалась. Заглянула во все места, где, мне казалось, она может прятаться: в амбар, коровник, доильню, свинарник. Потом я вспомнила, что одно из любимых мест для сна у Типс всегда было на сеновале наверху, в сенном амбаре. Я прошла по заброшенному двору и уже забиралась по лестнице на сеновал, когда услышала снаружи голоса. Судя по ним, людей пришло двое, и они были американцами. И тут я почувствовала, как внутри меня поднимается чих и мне никак его не удержать, просто никак. Кажется, я никогда в жизни так громко не чихала.

Я не смогла придумать ничего другого: просто легла на сеновале, набросала на себя сено, чтобы оно меня полностью закрыло, и постаралась не дышать. Я слышала, как они заходят в амбар, как поднимаются по лестнице. Потом на несколько секунд стало тихо. Я уже думала, что мне удалось спрятаться, как вдруг меня схватили за сапоги и вытащили наружу. На меня сверху вниз смотрели Ади и Гарри.

– Лили! Вот чтоб меня черти взяли! – протянул Ади, сдвигая каску на затылок. – Смотри-ка, кто у нас тут, Гарри! Значит, так: если я не путаю ничего, Лили, ты пришла искать свою кошку, да? – (Я кивнула.) – Ну и зачем было так делать, а? Разве ж я тебе не сказал, что мы её найдём? Нет? Не сказал? Разве ты мне совсем не веришь? – Его лицо вдруг стало очень серьёзным, и он сказал: – Ты должна мне кое-что пообещать. Ты должна пообещать, что больше никогда и близко не подойдёшь к этому месту. Делай, как я тебе говорю, Лили, а то в такую беду попадёшь. Тебя может ранить, очень сильно ранить, слышишь меня? Не стоит оно того, ни ради какой кошки. Скоро тут будет жутко опасно. Тебе здесь не место совсем. Обещай мне, прямо сейчас.

Ади и правда сердился на меня, и я пообещала. Они помогли мне спуститься с сеновала, и мы вместе побежали через двор, мимо дома и по полям, к забору из колючей проволоки. Ади всю дорогу держал меня за руку. Я пролезла под проволокой, и Ади сказал:

– Никогда больше за колючку не заходи. Где ты есть, там и будь, Лили. И брось уже беспокоиться. Мы найдём тебе твою кошку-старушку, и это моё истинное слово. Так, Гарри?

– Наше истинное слово, – подтвердил Гарри.

Потом они пошли прочь, а я смотрела им вслед, пока могла разглядеть.

Мама встретила меня у двери, уже в пальто. Она как раз выходила меня искать.

– Только посмотри на себя! – ахнула она и начала стряхивать с моего пальто сено. – Где ты была?

– На сеновале, – ответила я. Это же не было враньём?

У меня получился просто грандиозный день, хоть я и не нашла Типс. Мне бы огорчаться, но я не огорчаюсь. Я переживаю всё это снова и снова в своих мыслях, каждый волнительный момент. Я сегодня не засну, точно не засну.