Эта идея пришла мне в школе (наверное, потому, что Панталонфелд читала нам истории про короля Артура). Я думаю, надо одеть Черчилля и Гитлера в доспехи, посадить на коней, дать каждому копьё и пусть они сами между собой разберутся. Кого собьют, тот проиграл, и война закончится, и все мы сможем снова нормально жить. Черчилль, конечно же, победит, потому что Гитлер с виду слабак слабаком, даже на лошади не сумеет усидеть, не то что копьё удержать. Так что мы победим. И больше никаких карточек. Карамели – сколько захочется. Папа сможет вернуться домой, и всё станет как раньше. Всё будет типи-топ.

Пятница, 17 сентября 1943 г.

Сегодня утром я видела лиса, он бежал через южное поле, а в зубах держал курицу. Когда я на него закричала, он остановился и секунду на меня смотрел, как будто говорил не лезть в его дела. А потом просто потрусил прочь, наглый до невозможности, вообще ничего не боялся. Мама говорит, это не наша курица, – но ведь чья-то же? Кто-то должен рассказать этому лису о продуктовых карточках, вот что я думаю.

По моему окну ползают толпы косиножек и бабочка. Сейчас я их всех выпущу…

На улице всё ещё светло. Люблю светлые вечера. А бабочка была «красный адмирал». Красивая. Прямо грандиозная.

Мама с дедушкой спорят внизу, я их слышу. Дедушка снова ругается на американских солдат, зовёт их «янки чёртовы». Говорит, их сотни, они повсюду, и расхаживают, как у себя дома: сигары курят, жвачку жуют. Прямо какое-то вторжение, говорит он. Мама отвечает тише, поэтому слова трудно расслышать.

Теперь они перестали спорить и включили радио, уж не знаю зачем. Новости с войны всегда плохие, и от них мама с дедушкой только огорчаются. Оно вообще почти никогда не выключается, это радио.

Понедельник, 20 сентября 1943 г.

Два больших сюрприза. Один хороший, один плохой. Сегодня нас всех отослали из школы по домам – это был хороший сюрприз. Всё из-за этого мистера Адольфа чёртова Гитлера, как его зовёт дедушка. Мы сидели и занимались арифметикой с Панталонфелд – делением в столбик, которое я никак не могу понять, хотя стараюсь изо всех сил, – и вдруг услышали над головой рёв и гул самолёта. Он делался всё громче и громче, так что в классе даже окна задребезжали. Потом раздался громкий-прегромкий взрыв, и вся школа затряслась. Мы все попадали на пол и заползли под парты, как на учениях по воздушной тревоге, только сейчас было гораздо волнительней, потому что по-настоящему. К тому времени, как Панталонфелд вывела нас из школы на площадку, немецкий бомбардировщик был уже далеко над морем. Барри изобразил, что стреляет в него из зенитки и сбивает. Почти все мальчишки тоже стали тыкать в небо пальцами и издавать дурацкие пулемётные звуки: «та-да-да-да-да».

Панталонфелд отправила нас по домам просто на всякий случай: вдруг ещё бомбардировщики прилетят. Но мы не пошли по домам, а пошли искать, куда упала бомба. И мы её нашли. На пшеничном поле мистера Берри, прямо за деревней, оказалась огроменная дыра. Туда уже пришёл дядя Джордж в своей униформе – он в отряде местной самообороны – и указывал всем, что делать. Наверное, следить, чтобы никто не свалился в яму. Никто не пострадал, кроме бедняги-голубя, который, похоже, объедался пшеницей, когда упала бомба. Его перья разлетелись повсюду. Потом один из городских на́чал хвастаться, что до́ма, в Лондоне, видал дырки и побольше. Крепыш Нед Симмонс сказал, куда этому лондонцу идти, и что он о нём думает, и обо всех напыщенных городских заодно, ну и понеслось, как обычно: мы против них. И я ушла.

Я уже шла домой и вдруг увидела, как по дороге едет этот джип, прямо ко мне. В нём сидел один солдат в американской каске. Он затормозил со скрежетом и сказал: «Эй, привет!» Солдат был чернокожий. Я ещё никогда в жизни не видела чёрных людей, только на картинках в книжках, и поэтому не знала, что ответить. Я изо всех сил старалась не таращиться на него, но ничего не могла с собой поделать. Ему пришлось дважды переспросить, по той ли дороге он едет в Торпойнт, и только тогда я наконец смогла кивнуть. «Знаешь что? У тебя такие же косички, как у моей самой младшей сестрёнки, – сказал он, а потом ещё добавил: – Пока!» И уехал, разбрызгивая лужи. Я немножко огорчилась, что в этот раз мне не досталось конфеты.

Когда я добралась до дома, то получила второй сюрприз, плохой. Я рассказала про бомбу и про то, что дядя Джордж и отряд самообороны уже были там, а ещё про чёрного солдата, которого встретила на дороге. Маме с дедушкой словно не было до всего этого дела. Мне это показалось странным. И странно, что никто из них как будто не хотел со мной разговаривать и даже на меня смотреть. Мы все пили чай на кухне, когда вошла Типс. Она потёрлась о мою ногу, а потом принялась бродить туда-сюда и мяукать: под столом, под шкафом, под буфетом. Но она мяукала не как всегда, когда хочет еды или ласки или когда приносит мышь. Типс звала кого-то, и когда я взяла её на руки, то нащупала кое-что новое. Её пузо всё так же висело мешком, но определённо изменилось. Она больше не была толстой и круглой. Я сразу же поняла, что они натворили.

– Нам нужно было это сделать, Лили, – сказала мама. – Лучше сразу, пока она не успела сильно к ним привязаться. Иногда ради добра приходится поступать жестоко.

Я завопила на них: «Убийцы! Убийцы!» Потом унесла Типс к себе в комнату. Я и сейчас тут с ней. С тех самых пор я всё плачу, и погромче, чтобы они услышали, чтобы им стало так же плохо, как мне.

Типс лежит у меня на коленях и умывается, будто ничего не случилось. Она даже мурлычет. Может, она ещё не поняла. А может, поняла и уже нас простила. Сейчас она перестала вылизываться. Она смотрит на меня, как будто всё-всё понимает. Сомневаюсь, что она нас простила. И вряд ли когда-нибудь простит. С чего бы?

Вторник, 5 октября 1943 г.

День моего рождения. Я родилась в этот день двенадцать лет назад, в десять часов утра. Я уже давно говорила, что мне двенадцать, и вот теперь это и правда так. Всё, чего я хочу теперь, – чтобы мне исполнилось тринадцать. И даже тринадцать недостаточно взросло. Мне очень-очень хочется стать намного старше, чем сейчас, но не такой старой, как дедушка, – не так, чтобы я ходила согнувшись, а мои руки загрубели и все покрылись морщинами и венами. И чтобы у меня из носа вечно текло, а из ушей росли волосы, тоже не надо. Но я очень хочу, чтобы мои года побыстрее добежали где-то до семнадцати – тогда школа, и Панталонфелд, и деление в столбик закончатся насовсем и никто не сможет забрать у меня котят и утопить их. Будет так здорово, когда мне станет семнадцать, потому что к тому времени война точно кончится. Дедушка говорит, мы уже побеждаем и до конца осталось совсем недолго. Тогда я смогу поехать в Лондон на поезде – я ещё никогда не бывала в поезде, – и увидеть все магазины, и покататься на этих больших красных автобусах и на метро. Барри Тёрнер мне всё об этом рассказал. Он говорит, там на улицах есть фонари, повсюду миллионы людей, и кино, и танцзалы. Его папа работал в кинотеатре до войны, до того как погиб. Барри как-то раз мне сказал – это было самое первое, что он вообще рассказал мне про своего папу.

Ой, а я ведь так до сих пор и не получила письма от моего папы. Наверное, он всё ещё зол на меня из-за того, что я сказала. Я бы очень-очень хотела этого не говорить. Он мне приснился позавчера. Я обычно вообще не помню снов, но этот запомнила, хоть и всего кусочек. Папа вернулся домой и доил коров, но только в военной форме и в каске. Это был кошмар, потому что когда я зашла в доильню, то заговорила с ним, а он даже головы не поднял. Я закричала, но он всё равно не смотрел на меня. Как будто кого-то из нас там не было, но мы были, оба были там.