Капитан подавил внезапно нахлынувшее желание и лишь крепче сжал кулаки.

«А если просто послать на… Беззлобно, как само собой разумеющееся? Сказать небрежно: да пошел ты… И все. И самому почти сразу пойти тоже куда-нибудь подальше, например, обратно в Афган! Ах, досада, война для полка завершена, недавно вывели в Термез родной горнострелковый, возвращаться-то уже некуда… Но можно просто послать, хлопнуть дверью и уйти на гражданку, правда, выслугу на пенсию жалко, ведь осталось всего несколько лет потерпеть этот дурдом…»

Генерал не был ясновидящим, потому не мог прочитать мысли и заметить нахлынувшие чувства распекаемого им офицера и продолжал яростно бушевать:

– Исполнять! Немедленно! Подполковник Орлович, оставайтесь и работайте, можете меня не провожать! – рыкнул генерал в сторону начальника политотдела, хлопнул дверью и, громко топая каблуками сапог, покинул казарму.

В помещении повисла напряженная тишина, такая, что был слышен полет последней мухи под потолком, слишком зажившейся, почти до зимы. За окном продолжал громыхать громогласный голос Никулина, который за что-то распекал поспешивших за ним подручных, прибывших вместе с ним с Дворцовой площади.

Начальник политотдела и весь политический аппарат уставились на Эдика.

– Что скажешь? – спросил подполковник Орлович. – Наговорился? Довыступался? Теперь исполняй приказ! И какой черт дернул тебя болтать о внутрипартийной демократии? Ведь я читал твои краткие наброски, в них не было ни слова…

– Экспромт! Не удержался… Так вышло…

Эдуард снял фуражку, почесал затылок и оглядел недавно приведенное в порядок помещение. Как раз именно то, что тут было раньше, могло называться сараем и бардаком, ведь предшественник, почти пенсионер, ленился и ничего не делал. А теперь тут вполне приличная обстановка! Кстати, эскиз Ленинской комнаты утверждал подполковник Орлович сам лично. И теперь этот начпо растерянно озирался и нервно теребил ухо.

– Ну, смотри, говорун, думаю, теперь тебе войдет ниже спины! Ладно, будем пытаться спасать ситуацию. Так-так-так… Что делать, что делать? – Подполковник схватился за голову. – Ну! Что молчишь? С чего начнешь-то?

– С денег, – ответил Громобоев. – Средства на ремонт есть?

– Нет!

– А на нет и суда нет. У меня тоже нет. – Эдик демонстративно вывернул карманы галифе. – Хрен с ним, пусть снимает…

Политотдельцы осуждающе покачали головой и засеменили к выходу, начпо Орлович матюгнулся и тоже вышел из казармы. А Эдуард в сердцах пнул стул, стоящий возле тумбочки дневального, и побрел ремонтировать недавно полученную служебную квартиру.

Неделя пролетела со скоростью экспресса. Громобоев велел солдатам покрасить с обеих сторон дверь, надраить мастикой полы, помыть столы и стулья, обновил подшивку газет, принес из дома шахматы. На этом косметика завершилась.

Комбат всю неделю хмурился и нервно курил, ждал повторного приезда генерала, начальник штаба Шершавников теребил свой большой нос и успокаивал Эдика, мол, ничего страшного, ну сошлют тебя обратно в Афган, так ведь это не страшно, не впервой, тебе ведь воевать привычно. Громобоев в ответ ухмылялся, часами размышлял, что можно предпринять, но умные мысли в голову не приходили. Делать было нечего, и, ожидая разъяренную толпу проверяющих, капитан привел в порядок документацию, ведь они в первую очередь сунут нос туда, полезут рыться в бумажках. На седьмой день его вызвал подполковник Орлович.

– Что будем докладывать? – спросил он Эдика.

– Доложите, что Ленкомната приведена в надлежащий порядок. Я сейчас велел подкрасить ножки стульев, вымыть пол, ну и вчера освежили побелку.

– А стенды?

– А что с ними? Наглядная агитация в соответствии с требованиями ЦК КПСС. Даже новое руководство повесил…

– Ого! – ухмыльнулся начпо. – Лихо ты, говори, да не заговаривайся!

– Портреты членов Политбюро вывесил, – поправился Громобоев.

– А я уже забеспокоился было, кто тебя знает….

Начальник политотдела снял трубку с аппарата и доложил в Политуправление округа о выполнении поставленной задачи. Дежурный ответил, мол, понял, передам генералу Никулину, и на этом разговор завершился.

Следующим утром в полк примчалась комиссия из округа и ретиво принялась «выкручивать» руки всем, но Эдику особо. Начпо собрал офицеров, положил фуражку на стол, выразительно повел глазами в ее сторону и сам же первым положил в нее червонец. Политотдельцы поняли, не маленькие. Эдуард бросил двадцать рублей, но его заставили добавить еще пятерку.

Застолье, конечно, вряд ли спасло бы Громобоева от скорой расправы. Выручило эхо войны – догнал второй орден Красной Звезды, который свалился как снег на голову. В канун празднования Дня Советской армии и Военно-морского флота СССР из управления кадров сообщили о награде и велели вручить в торжественной обстановке, пригласить школьников и армейскую прессу. Опять повезло!

Полк собрали в клуб, Громобоев пригласил бывшего подчиненного, Героя Советского Союза сержанта запаса из своего батальонного разведывательного взвода Юрку Жукова. Проверяющие политуправленцы были как раз на месте, и старенький полковник, кривя губы, бормоча что-то дежурное, лично вручил Эдуарду орден и даже обнял.

– С тебя причитается, капитан, – пробормотал ненавязчиво проверяющий, пожал руку и похлопал по плечу.

– Служу Советскому Союзу! – ответил Громобоев, сказал несколько слов благодарности правительству и сел на свое место.

Героический сержант запаса Жуков немного косноязычно поведал о том, как воевал батальон, ему долго хлопали, особенно бурно старались солдаты, а потом полчаса фотографировались с Героем. Затем торжественная часть плавно перешла в неофициальную: руководство и заслуженные боевые офицеры полка отправились в командирский зал полковой столовой на банкет. Эдуард решил проверяющих к застолью не звать, чтоб не давать повода наутро снять с должности за пьянство.

Командир полка налил полную кружку водки, положил в нее новенький орден.

– Пей, капитан! До дна!

Громобоев вздохнул, выдохнул, хорошенько отхлебнул и отставил кружку.

– Я же сказал – до дна! – не согласился полковник Плотников и велел допить.

Пришлось подчиниться. Затем пошли тосты сослуживцев, и далее было все как в тумане. Завершилось мероприятие полным провалом памяти.

Глава, в которой Эдик в очередной раз убедился, что армия – это большой сумасшедший дом.

До чего же тяжелый день 2 января! Хуже любого понедельника! Да как же ему не быть тяжелым, ведь двое суток подряд население страны беспробудно пьет, чревоугодничает и безумно веселится: взрослые, словно дети малые, загадывают желания, совершают глупые поступки, шалят и чудят. Но затем бурное веселье сменяется унынием с подсчетом убытков и размышлениями, как дотянуть до январской получки. Каждая семья идет на заметные траты: ведь накануне 31 декабря народ приобретает подарки родственникам и друзьям, сметает с прилавков магазинов все съестное, а затем поглощает за праздничным столом годовую норму дефицита. Съедаются примерно полмиллиона тонн салата «оливье», миллион тонн колбасы и мяса, полмиллиона тонн мандаринов и столько же яблок, выпивается двести миллионов бутылок шампанского (сначала одну бутылку под бой курантов, а вторую ближе к обеду 1 января – ожить, опохмелиться), примерно столько же вина и коньяка, а водки употребляется тройная норма. Если слить горячительные напитки, выпитые за сутки в один водоем, – наверняка получится приличное озеро!

Эти нехитрые вычисления Эдик производил на листе бумаги, сидя за столом в батальонной канцелярии, подсчитывал на спор с начальником штаба, растолковывая тому, почему весь остальной год – триста шестьдесят четыре дня – в Советском Союзе (за исключением номенклатурных спец-распределителей) пустые прилавки и повальный дефицит. Громобоев умножал в столбик количество населения и примерный расход продуктов, исходя из рациона своего новогоднего стола, принимая его за среднестатистический показатель. Эти бессмысленные вычисления делались, чтобы отвлечь майора Шершавникова от похмельных страданий, а также для поддержания разговора и ради пустого времяпровождения. Какой дурак будет работать 2 января? Просто убивали время, курили, болтали.