Я представил завсегдатаю своих друзей, после мы забрались на станцию и сразу нашли себе место у костра. Я глянул на часы. 23:14. Хиппи сидели полукругом и распевали песни на непонятном мне языке. Музыка завораживала. Я на слух запомнил один из куплетов:

— Скажите, кто-нибудь знает, что там за существа у вас без кожи разгуливают? — как только песнопения на время стихли, обратился ко всем брат Вано.

— У нас никто не разгуливает — ответил один из местных, вызвав во мне чувство дежа вю.

И снова никто ничего не стал спрашивать, даже по поводу Библиотекаря, когда я посеял панику в кругу растаманов. Перед тем, как устроиться спать, ко мне подошёл седовласый и выразил благодарность, что я сберёг «особый», как он выразился, фонарик. Перед тем, как уйти, главный дал мне каких-то трав. «На утро почувствуешь перемены», — изрёк он точно проповедник на мессе и удалился из палатки. Что ж, была, ни была. Если бы хотели отравить, сделали бы это в первый раз, когда я одной ногой стоял на том свете.

Я не сразу понял, что произошло на следующий день, когда поднялся с матраса после бессонной ночи. Первым меня встретил Чума. Выглядел он так, словно минуту назад лишился девственности. Или же вентилятор в одно место вставили. Боец повёл меня к зеркалу, и я сразу понял, в чём дело. Шрамы на лице полностью затянулись, оставив разве что красные рубцы. Я дотронулся до полосок, но впервые не почувствовал боли. Когда в комнату вошёл Ахмет, то, при виде меня, в первую очередь, вспомнил все существующие матюги. Мы с Чумой ржали как ненормальные. Я впервые увидел, что тот проявил эмоцию на своём лице, сменив привычное каменное выражение. Кавказец тоже не сдержался и гоготал так, что от усердия испортил воздух. В помещение на наш смех вошёл хиппи, но тут же, зажимая нос, выбежал прочь, будто и ему вставили раскалённую кочергу в задницу.

В конце концов, мы сами вышли из покоев и направились в сторону кострища. Молодцы, ребята, по-пионерски тушат, когда вода сейчас в дефиците. Но шанс на то, что загорится хоть какая-нибудь станция метро такой же, как увидеть горячий калорийный обед на шикарном кухонном столе. Мы простояли недолго у пепелища, когда к нам подошёл молодой пацанёнок и доложил то, чего я так долго ждал. Звонок с Дунайского проспекта.

Нас провели в палатку, отличавшуюся от моей наличием чёрного железного телефона на барабане. Когда произошла Катастрофа, все средства связи: мобильные и домашние телефоны, интернет, телевидение, перестало фурычить. Остались только дисковые телефоны и старые встроенные радиопередатчики. Дрожащей рукой я потянулся к трубке, весившей пару килограмм. Жаль, нельзя громкую связь поставить.

— Чулок, с тобой всё в порядке? — от возбуждения сердце моё бешено колотилось.

— Не сказала бы, сладкий, но жить буду. Правда, ещё лежать, как минимум, неделю на больничном, но кто меня остановит? Как вы там сами?

— Дошли без приключений — решил я не волновать литовку, подмигивая бойцам.

— Молодцы. Я вот, что подумала, Молох. Думаю, останусь здесь какое-то время жить, пока в метрошке грядут перемены. Надоела мне жизнь в Зоне Отчуждения. Не такое уж и замечательное место — Крестовский остров. Я вам с Владленом тогда преувеличивала в церквушке на Нововолковском то. Да и Мамонт с местными ЗА моё пребывание, учитывая то, что война не за горами. До сих пор, вон, Рипли ищут.

— Не там ищут — заверил я. — Она на Волковской. Пускай похоронят по-человечески.

— Хорошо. Насчёт похорон. Сам понимаешь, какая нынче обстановка. Сашку через пару часов на Дунайском хоронить будем. Уже народ подтягивается.

— Ясно — я не знал, что говорить дальше. — Чулок, послушай… Спасибо тебе за всё.

— И тебе. Надеюсь, я вселила в тебя хоть капельку любви.

— Её хватит до конца жизни — вот Дьявол! Я злился на себя, что не смог сдержать слезы.

— Будь сильным — прошептала литовка. — Надеюсь, мы встретимся с тобой ещё в этой или следующей жизни. И ещё кое-что…

— Ч-что? — с неимоверным трудом удалось задать мне вопрос.

— Я тебя люблю.

«И я тебя», — я не знал, вслух сие было произнесено или нет, но девушка повесила трубку. Пришло осознание другого: то, что Чулок слышала мою последнюю фразу, пусть и на уровне полёта мысли. «Я знаю, что ты знаешь». Никогда сердце так часто не билось. Но я вспомнил, что сущность моя — диггер, прирождённый убийца. И цель близка. Всё остальное — позади. Я глянул вначале на Чуму, затем на Ахмета. Никакого волнения: сердце как стучало размеренно в груди, так и продолжало. Впереди — чистый лист жизни.

Я за всё поблагодарил седовласого деда и, обговорив с братцем Вано, оставил растаманам часть оружия. Если пойдёт наступление с соседней станции, дети-цветы должны быть наготове, пусть война и хиппи — антонимы. Один раз их гнали с Кировского, во второй раз такого не повторится. К тому же Звенигородская, куда мы нынче держали втроём курс, для жизни мало пригодна. Я и не сомневался в том, что дни Минотавра сочтены и станцию в ближайшем будущем заселит какой-нибудь из Альянсов, вплоть до жмурей-каннибалов.

Новый тоннель, новая угроза опасности. В этот раз никаких фантазий и мыслей. Кроме глухого стука сапог, не раздавалось ни единого звука. Рай для Чумы. Через двадцать минут перед подходом к станции мы наткнулись на громадную летучую мышь, которую расстреляли тремя точными очередями. Тварь упала близ нас и ещё долго махала крыльями, разбрасывая вокруг чёрную, как нефть, кровь. Уж лучше такое, чем пост КПП с дуболомами-охранниками, у которых хер возьми, что на уме. Естественно, никакого поста на подходе к Звенигородской не было в помине, потому мы торжественно покинули территорию КУ.

Теперь мне давался второй шанс и на то, чтоб поподробнее разглядеть пересадочный узел с Первой ветки на Пятую. Стены и пол выполнены из зелёного гранита с цветными вставками. Я по-прежнему не знал, в честь каких именно войск посвящено оформление станции. Что до потери памяти, что после, но группа солдат на центральном торце станции ни о чём мне не говорила. Бурое пятно одиноко закрывало лицо военачальника, стоявшего посередине. Изменились разве что две вещи — не было тела Минотавра с разбитой черепной коробкой, и страха перед существом, который я испытывал несколько дней (или недель?) назад.

Через пару минут мы уже стояли у перехода на Пушкинскую, когда сердце вновь забилось с сумасшедшей скоростью. Я передал Ахмету свой еврейский пистолет-автомат. Кавказец принял его без слов и спокойно положил в походную сумку. Мы втроём смотрели на ремингтон. 870-я модель. Оружие, ставшее мне родной матерью, женой и любовницей одновременно. Всё когда-то возвращается на круги своя. Я понятия не имел, как винтовка тут оказалась, ибо расстался с ней навсегда ещё там, на Сампсониевской. Скорее всего, любопытный фанатик решил пройти через Пушкинскую, где его поджидал Минотавр. Но ни монстра, ни свежего разорваного тела видно не было, если Меррик, восстанавливая силы, не съел его вместе с костями. Брат Вано порылся в сумке и среди карабинов нашёл пачку патронов, пусть и двенадцатого калибра. Я не стал заниматься пересчитыванием снарядов и сразу зарядил восемью пулями свою «малышку». Остальные патроны легли в нагрудной карман. Под конец я нежно прочистил рукавом ствол от пыли.

Мы поднимались по ступенькам и вышагивали по проходу между двумя ветками метро, которые я фактически полностью проползал когда-то по-пластунски. Чем дальше мы двигались, тем гуще становились кости и человеческое мясо. Фиолетовый пол постепенно сменялся в окрасе. Как будто вступаешь по долине Маринер, что на соседней к нам планете. Дважды Чума чуть не поскользнулся на крови, но оба раза мы с Ахметом ловили его. Всё равно, что пьяного тащить до дома. На подходе к Пушкинской внутренний молоточек дал о себе знать. Но сейчас он представлял собой жалкое подобие тревоги, вроде помех, создаваемых мобильным телефоном, который с мгновение зазвонит перед включённым монитором. Чувство усилилось, когда луч фонаря высветил голову от статуи Александра Сергеевича.