И он пришел, собрал свои вещи, но только он собрался уходить, вошла она, как будто предчувствовала что-то. И сразу всё поняла.

– Уходишь, да? Бежишь? – спросила она сразу же с порога.

И усмехнулась горько-насмешливо. Затем разделась, сняла шубку и проговорила:

– Ну, беги-беги давай! Беги-и! Уже давно твоя семья тебя заждалась! Придумал предлог, чтобы сбежать – нищета его заела! Говорила же себе, что не надо было начинать разводить любови с женатыми мужиками!

– Катя, милая, прости за малодушие, ты мне дороже всего на свете, но я так не могу!

– А не можешь, так и беги быстрее, не мучай меня! Ну, что ты стоишь?

Никитин стоял в прихожей в полной растерянности.

Катя, уткнувшись в свою висевшую на вешалке шубу, вдруг заплакала.

– Не уходи от меня, я так одинока! – проговорила она сквозь слезы. – Я полюбила тебя, а ты уходишь, самолюбие своё несчастное унять не можешь. Это, в конце концов, не по-мужски…

– Прости-прости меня, милая! – просил прощения у неё Никитин, обнимая Катю со спины. – Ну, прости, пожалуйста…Мне самому страшно было уходить, страшно тебя потерять…Не представляю своей жизни без тебя!

Они помирились, но ботинки и туфли он так и не взял, носил прежнюю рвань.

Начиная с первых теплых весенних дней, Никитин со своим другом Славкой или со знакомыми ребятами с завода нанимались строить, брать подряды у частных заказчиков. Прежде эти подряды давали неплохой заработок. Но теперь подрядов почему-то было немного, строился народ неохотно. Богатые или зажиточные люди не строились потому, что не собирались в этом городе оставаться жить и, разбогатев, думали, как бы удрать отсюда, а у бедных и нищих не было денег. Лишь немногие богатые горожане строили гаражи да нанимали людей на ремонт квартир. А голодных, безработных было так много, что работали за похлебку, за табак, за выпивку, за крышу над головой. О деньгах иной раз даже не заговаривали. Знали, что дадут сущие гроши, а рассчитаются за работу натурой – продуктами. Как-то уж совсем в это сволочное время люди стали безжалостны друг к другу.

Славка был старше Никитина на четыре года. Он давно похоронил жену и жил холостяком в ожидании скорой пенсии. Зарабатывал он себе на жизнь различными промыслами. Летом собирал грибы, ягоды, осенью лимонник, орехи, ремонтировал квартиры и делал кое-какую другую работу. Официально нигде не работал, но на бирже труда не числился. Когда-то Славка был отличным фрезеровщиком на авиационном заводе, его звали назад, в цех, специалисты рабочих профессий снова стали в цене, хоть в какой-то степени.

– Нет, на этих новых батрачить не буду! – заявлял он.

– Не голодал ты, поэтому так легко говоришь… А вот поголодал бы, не так бы говорил, – отвечал ему на это Никитин. – А мне детей поднимать нужно. Я бы сейчас на любую регулярную работу согласился, впрягся бы в любую лямку… Инженеры им теперь не нужны, а вот без хороших рабочих они не обойдутся. Сами-то они ничего не умеют делать. И это «они» в его устах (как и в устах многих рабочих людей) звучало так, словно бы некие пришлые, злые люди захватили власть в Кремле, и теперь никак не могут справиться ни с одной проблемой.

– А ты пробовал на авиационный устроиться? – как-то спросил Славка у товарища.

– И не один раз. Как инженер я для них непрофильный, я ж судостроитель. А в рабочие по возрасту не проходил, им станочники нужны, лучше бы – квалифицированные. Это ж меня учить надо, лучше молодого взять да обучить, – сетовал Никитин. – Блат везде нужен, а у меня как назло нет на авиационном заводе ни одного своего человека.

В начале мая Никитин таскал из тайги черемшу – дикий лук – тоже витамины и неплохая еда, если ее есть с хлебом. Нагрузив черемшой полные короб и рюкзак, Никитин затем, разделив ее на кучки и связав кучки нитками, дня два-три распродавал черемшу у продовольственных магазинов.

– Полина, ешь черемшу, – подкладывал он дочери кустики дикого лука, когда дочь ела суп.

– Фу, она горькая! Не хочу! Мамочка, пожарь картошки!

– Поля, надо есть черемшу, болеть не будешь. Ешь её с хлебушком и солью, очень вкусно.

А со второй половины мая Никитин бросил поиски работы и промышлял рыбной ловлей со своим приятелем на озере Гайтер, где у них было устроено становище. Начиная со второй половины мая и весь июнь – время добычи речной рыбы, и нельзя было это время проспать. С середины мая в озера на икромет поперла рыба: карась, щука, сазан, попадалась даже ауха – редкая рыба.

Рыбы было очень много. Днём ее ловили сеткой, которую забрасывали с резиновой лодки, а ночью зажигали факел с намотанным куском ватного одеяла, закрепленного проволокой. Этот кусок смачивали в солярке и шли по берегу или по мелководью. Рыба шла на свет, и ее брали руками или большим сачком. Крупных сазанов и щук приходилось оглушать палкой прежде, чем бросить в мешок. За ночь набиралось несколько мешков свежей рыбы.

И семья Никитина со второй половины мая зажила сытнее, уже забыла о голодных весенних днях. Карасей и сазанов жарили, а из щук заготавливали рыбный фарш, делали котлеты, замораживали на будущие дни. Дома, в семье есть рыба, значит, будут рыбные котлеты, уха, суп из рыбы, и голодать они уже не будет до самой осени, до следующей рыбалки, когда пойдет осенний ход кеты. Были сыты и кот Васька, ходивший с крутыми боками, объевшийся рыбой, и тело Черныша заметно округлилось, были сыты и все окрестные коты и собаки, которым тоже перепадало рыбных отходов. Но хороших денег на продаже речной рыбы не заработаешь – только едой обеспечить семью, да денег заработать немного на хозяйственные мелочи. А чтобы отдать долги, собрать Полю в школу, – а это пять-шесть тысяч рублей, на одни учебники, говорили, нужно тысячу рублей, а ещё портфель, школьная форма, то да сё, – и сделать большие важные и нужные покупки – об этом и речи не было. Такие деньги могла принести только осенняя рыбалка

Никитин раз в два дня отвозил мешок рыбы домой, четверть мешка им с Катей, больше не вмещала морозильная камера холодильника, а оставшуюся пойманную рыбу быстро сбывал у продовольственных магазинов. Соскучившиеся по речной рыбе жители города, покупали её хорошо, влет, что называется, потому что стоила она очень дешево – караси тридцать-сорок рублей, сазаны – восемьдесят, щука тоже семьдесят и восемьдесят. Вырученные деньги делили с товарищем пополам, и этой половины Никитину хватало и на бензин, и на остальную еду – хлеб, муку, крупы, и купить кое-что по хозяйственным мелочам. И даже на то, чтобы сделать маленькие подарки Кате или пригласить ее куда-нибудь.

С открытием парка они с Катей гуляли по его аллеям. Уже не таились, ходили, взявшись за ручки, по-юношески. У них появилась скамеечка на детской площадке, вдали от центральных аллей и от чужих глаз, где они назначали друг другу свидания. Иной раз он шел по ближайшей к площадке аллее и видел, что Катя его уже ждет. Или Катя шла по аллее, а он сидел и ждал ее.

В парке катались на цепочной карусели, потом на качелях и словно бы окунались в свое детство, в пионерское прошлое, в летние месяцы, проведенные обоими в пионерских лагерях.

Никитин распланировал так: в субботу он водил Полину в парк на аттракционы, из которых она больше всего любила прыгать на батуте и кататься на цепочной карусели. А в воскресенье они встречались с Катей в парке на своей лавочке или она она поджидала его в съемной квартире, а потом шли гулять по улицам или в парк.

Наступило лето – лучшая пора в их жизни. И в жизни его семьи. Летними солнечными днями, чаще всего в ее выходные, не совпадавшие с календарными выходным, они с Катей катались по Амуру на катерке. Оба были счастливые, свободные, беззаботные, быть может, единственное за всё время в жизни – беззаботные. А беззаботность – это уже половина для счастья, счастливого настроения. И эту беззаботность вселял в них Амур, его ширь, его, казалось, безбрежные просторы, ветерок, свистевший в ушах, волны и брызги, окатывавшие их, когда лодка на скорости ныряла в волну, вызывавшие смех, восторг и ощущение, что они оба вернулись в детство. Накатавшись, причаливали к песчаному островку посередине Амура, отмели, разделявшей Амур надвое и уже зараставшей травой и тальником. Здесь они загорали, валяясь прямо на песке.