– А то еще шмотки привезут или продукты вдвое дороже, чем в магазинах. Не хочешь, не бери, вообще с носом останешься… И приходится брать, а то вообще семья голодная и раздетая.

– Суки! – выругался кто-то.

– А здесь-то как? – поинтересовался Никитин у соседа.

– Ну, здесь, говорят, все законно, по трудовой книжке. И больничный платят, и отпуск, и зарплату без задержек…Фирма вроде!

– Да, нынче времечко такое, что нашего брата работягу ни в грош не ставят… Кинуть могут по любому, в любом месте… И здесь могут кинуть так, что не обрадуешься. Государство кидает, а про этих-то что говорить?

Дверь открылась, и в коридор вышел высокий, крепкий на вид парень лет под тридцать, одетый в черную потертую кожаную куртку и кроличью шапку, улыбающийся во весь рот.

– Что, взяли? – чуть ли не хором спросили его.

– Дали направление к начальнику участка, – не переставая счастливо улыбаться, – ответил тот.

– Да ну?

– Повезло же!

– А что ему молодому – вкалывать да вкалывать!

– Да у молодых шансы не то, что у нас… Наше время прошло!

Подошла очередь Никитина. Он, стараясь преодолеть неуверенность, чувствуя биение сердца, шагнул в кабинет, сел на стул перед письменным столом, за которым сидел молодой, лет тридцати с небольшим, уже лысеющий и рано располневший человечек. Никитин протянул ему документы – паспорт и трудовую книжку.

Тот бегло взглянул в его паспорт и спросил:

– На что вы рассчитываете в вашем возрасте?

– На любую работу.

– Для нашей компании сорок пять – это предел. Нам нужны грузчики, дорожные рабочие, специалисты дорожных машин, работа ломовая, вахтовая, по двенадцать-четырнадцать часов, условия проживания тяжелые.

– Я здоров, крепок, вынослив, не страдаю болячками. Мне всего сорок восемь лет, всего-то три года разницы, – отвечал Никитин.

– В сорок пять мы могли бы взять только в инженерный корпус, но там у нас штат укомплектован.

– Я инженер-технолог, – не сдавался Никитин. – Был ведущим инженером отдела, – с робкой надеждой пояснил он.

Человечек без особого энтузиазма заглянул на последнюю страницу его трудовой книжки, пожал плечами, вздохнул.

– Извините, но инженерный штат у нас укомплектован, – проговорил он, возвращая Никитину документы, – а к рабочим специальностям у нас жесткие требования – до сорока пяти лет.

– Но неужели нельзя сделать исключений? – ещё цеплялся Никитин за любую возможность.

– Увы, должен вас огорчить: свыше сорока пяти мы даже заявления не рассматриваем. Даже в обслуживающий персонал. Поищите где-нибудь в другом месте.

– Но попробуйте хоть на месяц, с испытанием… Никто не мешает вам попробовать… – Никитин почувствовал, как голос его дрогнул, взял унижающе-просительные ноты, а это никогда не предвещало ничего хорошего и настраивало работодателей еще хуже.

– На месяц? У нас минимальный контракт – полгода… Ни один начальник участка не рискнет взять вас на работу в таком возрасте…

Все было ясно. Человечек, написав отказ на его листке с биржи, уже равнодушно глядел в окно, отвернувшись от него, сделав «замороженное» лицо и барабаня пальцами по столу. Никитин, конечно, не особенно надеялся, но все же где-то внутри у него жила надежда на удачу. Главное, он не ожидал, что отказ будет таким скорым. Без вариантов. Он оглядывал этот уютный, чистенький кабинет с мягкими креслами и красивыми коричневыми шторами, коврами на полу, и все еще не мог смириться с неудачей. Как, собственно говоря, быстро, за одну минуту, решилась его судьба! Везде одно и то же: нужны молодые, крепкие, выносливые. Можно и без специальностей. Их обучат. А вот Никитина они уже учить не станут. Или нужны высококлассные специалисты, которые бы сразу же врубились в работу и давали им прибыль или сверхприбыль. И до сорока или до сорока пяти лет. А после сорока пяти лет как будто в России мужик уже ничего не стоит. После сорока пяти лет с него уже ничего не выжмешь.

Никитин вышел в коридор, словно оглушенный.

– Ну, что, браток, не взяли? – подскочили к нему тут же несколько человек.

Никитин огорченно махнул рукой, хотя по его виду и так все было понятно.

– По возрасту не прошел, да? – упавшим голосом спросил тот, который сидел рядом с ним. Он шел следом за Никитиным, не отставая от него и примериваясь к его быстрому шагу, а Никитин теперь стремительно шагал к выходным дверям. – Что, по возрасту не взяли, да?

Никитин утвердительно кивнул головой.

– Значит, все-таки по возрасту не взяли… Значит, и мне не на что рассчитывать… – Он приотстал и проговорил как бы для себя: – Ладно, я все же попробую…

Никитин вышел на улицу. Затем – за ворота.

Это была уже пятая или шестая контора, которую Никитин посетил сегодня. Все круги в поисках работы были им уже пройдены, начиная от биржи и кончая самыми ненадежными и последними конторами, где зарплату не платили вовсе или платили с полугодовым опозданием. В сорок восемь лет человек был уже выброшен из жизни и считай, что заживо погребен. И подумаешь – всего ему сорок восемь! – Никитин, шагая, зло сплюнул. – Посмотрели бы эти хилые или рано ожиревшие работодатели, что он в свои сорок восемь вытворяет в постели с Катей! Акции его сразу бы выросли, – тут не всякий еще молодой за ним угонится. А ведь ей сорок два, и она в самом золотом бабьем возрасте. Знали бы эти рано ожиревшие, рыхлые, дряблые мужики, что значит эти многочасовые ночные бдения! Что стало бы с этими холеными, ленивыми, отвыкшими от физических усилий мужиками, попадись им такая неистовая в любви женщина, как Катя? А он, Никитин, сух, поджар, жилист, вынослив, как верблюд, не знает одышки, неутомим в любви. Кто бы еще кого списал бы тогда с корабля!

Эта мысль на какое-то время подбодрила его. Весь день сегодня он старался не киснуть, не падать духом и отгонять скверные мысли. Не взяли и не взяли – может, так оно и лучше. Подумаешь! Все равно когда-то кончатся неудачи, и он найдет себе работу.

Собственно говоря, он отлично понимал этих работодателей. Сам бы он на их месте поступал бы, скорее всего, точно так же. На рынке труда столько свободной молодой рабочей силы, из которой только выжимай да выжимай и прибавочную стоимость и какую хочешь. За кусок хлеба с маслом эти молодые силы готовы ломами и кайлами камни из земли выворачивать. Зачем же брать на работу уже выжатых, отработавших свои лучшие годы людей, таких, как он, Никитин и других, которым подвалило к пятидесяти или перевалило за пятьдесят? – тем более здесь, в северном районе, где пенсионный возраст снижен на целых пять лет. Сколько волка ни корми, он все равно в лес глядит, – и сколько такого предпенсионного, уже выжатого советской системой мужика ни прикармливай, он все равно о скорой пенсии будет думать, о сохранении здоровья и о сбережении сил. Что ни говори, а мужик в России теперь кончается где-то на рубеже сорока пяти лет, правы они, эти работодатели, а за этим порогом – уже старость и тираж… Мужик за эти проклятые десять лет спился, выродился, зачах, смирился со своей жалкой участью.

Но как ни бодрился он, последний отказ в «Северо-Западной строительной компании» подкосил его, и в глубине души он никак не мог смириться с неудачей. Все-таки, думал он, шанс устроиться в эту компанию у него был, где-то что-то он не то сказал, не так выглядел, как нужно, не так подал себя. Может, все дело теперь в его лице, в походке, в жестах, в наружности? Ведь не всем отказывали по возрасту. Кто-то из его ровесников все-таки проходил через этот отбор. А ему точно везде стоп-сигнал поставлен.

Никитин как раз проходил мимо зеркальной витрины магазина и, бросив взгляд на нее, увидел себя со стороны – сутулого, поникшего, потерянного… Когда он утром выходил из дома, он выглядел значительно лучше. А теперь? Разве он похож на человека, которого захочется принять на работу? Нет, он похож на человека, которому всегда хочется отказать!

Никитин остановился и, делая вид, что хочет поправить шарф, стал вглядываться в свое лицо. Бог его знает, может, и правда, что-то не в порядке у него с лицом? Он уже знал, заметил за собой в эти три года, что он что-то утратил в себе такое, что вернуть уже трудно, быть может, невозможно, даже если он приложит огромные волевые и душевные усилия. Как будто капля за каплей каждый день из него за эти три года уходило, истаивало какое-то важное свойство, именуемое… именуемое… Черт его знает, как именуется это свойство! – подумалось Никитину. – Что-то в нем появилось такое, что сразу настораживает работодателей, настраивает их на отказ. Надо что-то срочно делать с лицом, с походкой, с осанкой, с голосом! Что-то за три года роковым образом изменилось в его лице, в наружности; наверное, какая-то печать обреченности и отчаяния появились не только в его лице, но и во всем облике. Как быстро потерял он уверенность в себе! Он, конечно, не сдался, и не сдастся, но все равно что-то ушло из его наружности навсегда.