– И это не интрижка с моей стороны, не постельные похождения, это очень…очень серьезно.

– Что ты собираешься дальше делать? – первый вопрос, который она ему задала. – Ты уйдешь из семьи и бросишь детей?

– Нет, все как есть, так и будет. Детей я не брошу, пока не встанут на ноги, по крайней мере, пока школу обе не закончат, буду помогать.

– И как же ты собираешься жить, где ночевать, здесь или у нее? – В ее голосе уже слышались ехидные, совсем не свойственные ей ноты. – И вообще, как мы будем жить? Что я буду говорить детям, когда ты не будешь ночевать дома?

– Я пока сам ничего не знаю, как я буду дальше жить. Я просто тебе сказал всё, как есть, а там как жизнь покажет.

Он отдавал должное Наталье, ее выдержке, терпению, нескандальному характеру, врожденной деликатности, она молча мирилась с его связью с другой женщиной, хотя ей со всех сторон тыкали в глаза родственники, знакомые, сослуживицы по работе. Когда он возвращался домой от Кати, его встречал неизменно горестный взгляд жены, её молчаливая укоризна, и душа его наливалась чувством вины от начинающейся семейной разрухи. Иной раз она горестно упрекала его:

– Хоть бы меня пощадил, я уже не говорю, чтобы совесть поимел. Знакомые проходу не дают, все соседи знают. Гуляли бы себе где-нибудь в сторонке. Ты совсем голову потерял.

– Не отрицаю, Наташ, голову, правда, потерял, прости меня, так уж вышло…А прятаться и по углам скрываться я не мальчишка, годы уже не те… Это в первый раз со мной такое и, наверное, в последний…

И ещё приходилось врать и выкручиваться перед Полей, говорить ребенку всякий вздор, когда по его возвращении она неизменно спрашивала его: «– Папочка, а где ты так долго был?»

Врать приходилось, а потом – мучиться.

Но о том, что бы порвать с Катей, он и помыслить не мог.

Чтобы загладить свою вину, он целый день проводил с Полиной, смотрел с ней по «видику» ее любимый многосерийный фильм о Простоквашино и его обитателях, играл с нею в различные игры, в прятки, катал ее на плечах, подбрасывал до потолка или они что-нибудь делали вместе по хозяйству.

Самые мучительные минуты наступали в их отношениях с Катей, когда, нагулявшись, напевшись, нужно было расставаться. Ему нужно было уходить в свою семью, а Кате ждать его. С этой поры начались у них осложнения.

– Если ты себе мог представить, как тяжело и мучительно любить женатого мужчину! Как мне мучительно оставаться здесь одной, когда ты уходишь к себе домой, к ней под бочок!

– Мы уже давно не спим вместе в одной постели, – отвечал ей Никитин.

– Ну и что? Живёшь там себе, а я тут одна…мучаюсь, жду тебя. Бывает, что сильно-сильно хочу, чтобы ты был рядом, а тебя нет и нет. И ждешь тебя ждешь… Знаешь, как одной спать ужасно!

– Кать, ты же спала все это время одна, ещё когда мы не были знакомы, – как-то проговорил он.

– Потому что я уже забыла, как можно спать вместе с мужчиной. А может, и не знала никогда. Не с каждым же мужчиной так бывает, чтобы просто в постели хорошо и сладко спалось. И даже без интима. А после тебя – койка холодная и постылая! Полночи не сплю!

– Ты хочешь, чтобы я бросил семью и остался здесь навсегда?

– Нет, я этого не хочу.

– А я себе этого не позволю. Уйду я к тебе или нет совсем, но детей не брошу. Просто потому… потому, что не смогу их бросить. Ты должна это понять.

– Я понимаю! Я-то, женщина, понимаю, а баба, которая тоже во мне живет, этого не понимает! И эта баба несговорчивая!

– Ну, Катя, Катюша! Ты в эти дни, когда меня нет, уходи к себе, в свой дом…

– Дом… – Она горестно усмехнулась. – Был когда-то у меня дом, а теперь он мне уже постыл! Я там уже не хозяйка, а приживалка. Эта наша с тобой квартирка стала мне родной, здесь уже мой дом!

Нередко Никитин заставал ее хмурой и задумчивой. А то ещё – холодной, язвительно-насмешливой. Со временем он научился распознавать, что было тому причиной. Ей приходилось жить на разрыв, делить мужчину, к которому она сильно привязалась с кем-то ещё – с семьей, с его домом, с его бывшей или настоящей женой, со всем тем, что ещё было в его жизни и где не было ее рядом с ним. И она не знала об этом ничего. Что это говорило в ней – ревность или обыкновенный женский собственнический эгоизм? – Никитину было неизвестно. Но ему самому приходилось жить на разрыв. И раздваиваться между Катей и своей семьей.

В таком мучительном раздвоении прожили зиму.

Самым тяжелым испытанием, помимо этого мучительного разрыва между двумя домами и теперь как бы уже между двумя семьями и мучительного расставания с Катей, когда ему нужно было возвращаться домой, было хроническое безденежье. После январских роскошных таксовых заработков в Новый год и в Рождество, Никитин зашибал копейки как таксист и гроши как сторож на автостоянке, которых едва хватало на прокорм семье. И ему было стыдно приходить в дом к Кате, в ее гнёздышко с пустыми руками.

– Ты что, Саша сегодня такой? У тебя проблемы с семьей? С детьми, с женой? – спрашивала его она.

– Заработка нет совсем, нахлебником у тебя живу, денег ни гроша.

– Перестань даже думать об этом.

Но он не переставал думать об этом. Утешал себя, говоря:

– Ничего, не вечно же это будет длиться! Разговоры идут, что к осени на судостроительный снова будут набирать людей, обещали в цех мастером взять, надо только до осени продержаться. Они же там, в Москве, не последние дураки, чтобы и дальше нас в разрухе держать. Скорей бы уж одумались, а то жду-не дождусь. Работа будет, по-другому жизнь пойдет. Истосковался я по хорошему делу.

Однажды Катя приехала из Китая и привезла ему две пары обуви – легкие туфли для лета и кожаные ботинки для весны и осени.

– Это тебе, Саша, носи, пожалуйста, – сказала она.

Казалось бы – ничего особенного в том, что подруга так позаботилась о нем и о его здоровье, ведь, хоть и жили оба как бы на два дома, но за короткий срок стали друг другу людьми близкими, только что не мужем и женой. Но Никитина эта забота страшно обидела. И он по-глупому оскорбился.

– Это ещё зачем – такие подарочки?

– Чтобы ты не прятал свои рваные ботинки под шкаф и не стыдился меня.

– Я не возьму, Катя. Ни за что не возьму! Я и сам способен себе купить! Как ты не понимаешь, что это меня унижает?

– Не выдумывай глупости, Саша.

– Ничего не глупости!

– Ты из своего ложного самолюбия совсем разум потерял, Саша. И не обижайся, пожалуйста…

– Могла бы и не заметить, что у меня рваные ботинки! Вот просто так взять – и не заметить!

– Я бы и не заметила, если бы ты не прятал их под шкаф. Меня унижает то, что ты прячешь от меня свою обувь и стыдишься меня…Как будто я не понимаю твоего положения. Я сама прошла жуткую нужду.

– В моем положении не думают ни о любви, ни о женщине, тем более на стороне, а сидят себе дома у печки! И таких подарков от близких женщин не принимают!

Они поссорились, и он ушёл, по-глупому хлопнув дверью.

Никитин прекратил свои визиты к Кате. Ему было стыдно говорить ей о любви в его положении, когда большую часть расходов оплачивала она, стыдно признаваться в своей нищете, когда он не мог сделать ей даже маленького подарка. И он перестал встречаться с ней. Не приезжал к ней на рынок, не отвозил ее домой, не привозил обратно. Наверное, это явилось его трусливым бегством от новых проблем, но и от его маленького счастья, этой счастливой отдушины среди лавины задавивших его житейских проблем. Это было нечестно с его стороны, надо было всё же объясниться как-то, но у него не хватало духу приехать и всё как есть объяснить Кате. А так выходило, что он просто бросал её без всяких объяснений.

Вечерами он бродил по улице мимо окон квартиры, где они жили, и видел, что в ее окне горит свет. «Сидит, наверное, ждет меня, смотрит телевизор и вяжет». Он заходил во двор, свет горел и в кухонном окне. С трудом он сдерживал себя, чтобы не идти к ней и не стучаться в квартиру.

У него были вторые ключи от квартиры, которые нужно было вернуть. Следовало прийти днем, когда ее не было дома, забрать свои вещи, уйти и оставить ключи, а двери захлопнуть на второй, английский замок.