Из персидской органди[132], «рисованной узорами в новейшем вкусе», рекомендовалось шить бальные платья. И даже для производства шелковых чулок теперь предпочитали не ценный итальянский, а персидский шелк, стоивший дешевле[133]. После 1828 года Иран стал важным импортером добротных и недорогих хлопчатобумажных тканей. В конце 1820-х его привоз составлял 1,2 миллиона рублей серебром, в середине 1840-х – уже 1,5 миллиона[134]. Для сравнения – импорт хлопка из Турции в то же время не превышал 500 тысяч рублей серебром[135].

В Россию привозили и знаменитую иранскую хну, которая неплохо закрашивала седину. Впрочем, употреблять ее следовало с великой осторожностью: в противном случае шевелюра обретала оттенок медной проволоки.

В 1834 году Фетх Али-шахумер, и его преемник, слабовольный Мохаммед-шах, попал под влияние Англии, что сказалось на сокращении объемов импорта из Ирана, но не повлияло на привоз персидского шелка. Если в 1834–1838 годах он составил 202,5 тысячи рублей серебром, то через десять лет объемы поставки существенно выросли и составили почти 687 тысяч рублей[136]. В 1840-е годы ввели даже особые правила по транзиту персидского шелка через Астрахань и Таганрог в другие страны. Этим хитрым прибыльным делом имели право заниматься только русские купцы 1-й и 2-й гильдии. При перевозке материи им возвращали уплаченную 5 %-ную пошлину. Любопытно, что во время и сразу после Крымской войны торговля с Персией ожила. Особо активно она развивалась тогда в иранской приморской области Мазандеран. Там наши купцы сбывали сталь, хрусталь и сукна. Оттуда, тяжело скрипя, шли в Баку и Астрахань туго набитые сказочными товарами русские торговые суда.

В 1850-е годы в Петербурге пользовались особым спросом разноцветные полосатые «шали Тифлис», которыми бойко торговал магазин Дюбуа. Стало модно рядить детей эдакими горскими князьями, особенно когда отправлялись с ними в гости или в театр, где такой слегка гротескный наряд был вполне уместен. «На днях, – сообщал журнал «Ваза», – мы встретили мальчика лет десяти в черкесском костюме. На нем была черкеска верблюжьего цвета с патронами на груди, обшитая серебряной тесьмой; панталончики сверх черных с красной оторочкой черевиц, шапка с желтым верхом и белым мехом, и на поясе маленький кинжал в бархатных ножнах»[137].

Простолюдины от светской публики не отставали. Жители Кавказа наловчились смешивать элементы русского и местного стилей, что подмечали многие путешественники: «Мушкетер иногда в татарской шапке, а каменщик-персиянин в солдатской шинели, которая беспорочно выслужила срок за Кавказом»[138].

Пленение Шамиля и «замирение» Кавказа отразились даже на кондитерском искусстве. В 1859 году стало модно лакомиться пирожными «Шамиль» и «Барятинский», которые бесподобно готовили в кондитерской братьев Вольф.

Военные приобретения России в Закавказье принесли барыши фабриканту Кастелле. В 1827 году он носился между Тифлисом и Баку с быстротой Гермеса, так сказать, прощупывал почву, намечал точки для будущих шелкопрядных мануфактур. Пожалуй, Кастелла был первым, кто понял выгоду такого предприятия. Ведь итальянский и французский шелка обходились России недешево (примерно от 1250 до 1500 рублей за пуд). Кавказские, грубые, диковатые, стоили дешево, и обрабатывать их на месте было гораздо выгоднее, чем везти в другие губернии. Кастелла создал в Закавказье шелкообрабатывающие предприятия «по лучшей иностранной методе», и вскоре его шелка уже представляли на крупных российских выставках, в том числе на первой публичной выставке российских мануфактурных изделий в Санкт-Петербурге в 1829 году. К несчастью, Кастелла скоропостижно скончался, и его предприятие зачахло. Впрочем, у него появились последователи: например, помещик Алексей Федорович Ребров, организовавший в 1828 году плантацию шелковичных деревьев на базе своего ставропольского поместья и мануфактуру по обработке шелка. Московские скептичные фабриканты лестно отзывались о сырце Реброва и, между прочим, отметили, что «оный по тонине его превосходит даже итальянский». Похвала более чем высокая.

В Закавказье шелкоткачеством занимались и местные мастера, еще до того, как они стали подданными Российской империи. Мануфактуры находились в Шекинской, Ширванской, Карабагской и Кубинской провинциях. Общий объем производимого шелка составлял около 15,5 тысячи пудов. Но был он дурного качества и служил местным жителям «к прокормлению, а не к обогащению». К началу 1840-х годов качество шелка заметно улучшилось, закупать его стали больше – до 20 тысяч пудов ежегодно. Пресса сообщала: «Кавказские шелки более и более входят у нас в употребление, так что они теперь составляют почти две трети всего количества шелку, расходуемого внутри России»[139].

Существовало в персидском Закавказье и производство хлопковых тканей – кустарное, хлипкое, «на прокорм». Оно тоже заинтересовало наших чиновников от торговли, надеявшихся улучшить мануфактуры и в недалеком будущем начать получать барыши. Они крепко верили в то, что не 100 тысяч, а целый миллион пудов хлопка можно производить в персидском Закавказье, недавно присоединенном к России.

Русское правительство старалось во что бы то ни стало сократить товарообмен и торговлю между османами и пограничными с Турцией кавказскими провинциями. Приняли, к примеру, вполне здравое решение улучшить дороги, соединяющие местечки с крупными торговыми центрами Закавказья. В 1837 году проложили «удобную аробную дорогу» между Ахалцихом и Гумрами, чтобы местные жители меньше ездили в Карс, куда путь был удобнее и безопаснее. Главной же задачей нашего министерства торговли было «вытеснить посредством закавказских путей, из Эрзерума и Персии, английские и другие европейские изделия, привозимые туда через Требизонд». Для этого увеличивали приток российских товаров на Кавказ, в том числе с помощью отмены пошлин, а также улучшением путей сообщения между городами. В 1832 году правительство приняло новое положение о закавказской торговле, дополненное позже некоторыми статьями. Оно активизировало коммерческую деятельность в этом регионе. Если в начале 1830-х годов общий товарооборот составлял всего 2819 рублей серебром, то в 1845 году – уже 4681 рублей серебром[140].

В 1853 году, несмотря на то что Россия вступила в войну с Турцией, русское общество не питало негативных чувств к османам. Война шла где-то далеко, в Крыму и на Кавказе, захватывающей пьесой разворачивалась на театре военных действий, а публика шелестела программками – страницами столичных газет, сообщавших о новом акте военно-патриотической драмы. Словом, турки были не страшны и потому не были врагами. А раз так, то и османский стиль, полюбившийся русским модникам, не спешил покидать красиво обставленную салонную жизнь. Никого не удивляли известия такого рода: «Летние новые материи, то есть барежи, уже получены в нескольких магазинах. Нам очень понравился бареж коричневого цвета с большими турецкими букетами»[141].

Пока солдаты и офицеры промерзали на севастопольских бастионах в серых шинелях, в Петербурге щеголихи расхаживали в манто «Крымчанка», сшитом из нарочито грубого, почти солдатского сукна, своеобразной светской полушинели. Крой был замысловат: «Сзади похоже на тальму. Кроется косое, сзади; на плечах большие складки, которые покрывают рукава. Спереди полы закидываются одна на другую и застегиваются на боку»[142]. При этом никакой отделки и даже подкладки, лишь обшивка самой скромной тесьмой по бортам, воротнику и рукавам. Так дамы проявляли чувство солидарности с «христолюбивым воинством».