Только как-то поздним вечером тайно явился к Фоме Фомичу сам новый председатель Новоелизаветинской ЧК Антон Семёнович Житин, назначенный вместо погибшего Ордынского, и долго расспрашивал о странном визитёре. Интересовался буквально всем: самим Виктором Неждановым, его расспросами о Еремееве, а также очень хотел узнать, что за человек должен был приехать с Еремеевым.

– В то, что ты, Фома Фомич, не знаешь ничего, я не верю, – сказал Житин. – Ты лис старый, хитрый, всё про всех тебе ведомо, потому говори…

Сколь ни клялся Нистратов, Житин не верил, каким-то чудом удалось бывшему жандарму убедить председателя ЧК, тот сильно попенял за незнание и приказал строго-настрого выяснить и расспросить со всей возможной тщательностью, но тайно, «под благовидным предлогом» всё возможное о Нежданове и всем с ним связанном. Это было совсем странно: между председателем ЧК и каким-то Неждановым пропасть огромная. Однако больше всего Фому Фомича интересовало, знает ли Житин о его тайном соглашении с Ордынским, или действует по собственной инициативе, безотносительно к давнему сотрудничеству Нистратова с ЧК.

Нежданов между тем появлялся в Новоелизаветинске совершенно в различных местах и вёл весьма странные расспросы, из коих выходило, что должна к нему приехать невеста, или уже приехала, он страстно её разыскивает и просит оказать в том всяческое вспомоществование.

– И это явно не Вы, моя милая, – с некоторым сочувствием сказал Фома Фомич Насте. Та барышня, как я понял, должна была с Петром Еремеевым в Новоелизаветинск прибыть и весьма задолго до Вашего появления. Увы, непостоянен Ваш жених, многим дамам головы вскружил, кого любит – про то ему одному ведомо.

– А что Вы говорили про Ольгу Ремберг? – спросила Настя. – Это Ваши догадки, или что-то более существенное?

Фома Фомич по-отечески посмотрел на Настю.

– Видел их как-то раз на улице. Прогуливаются, значит, дефилируют вниз по Старопочтенской, за руки держатся, воркуют, аки голубки. Идиллическая картина, прослезиться впору.

Настя до боли закусила губу, кулачки сжались так, что побелели пальцы. Жорж с сожалением и симпатией положил ей руку на запястье, ощутив нервическую дрожь, а Северианов бросил на княжну Веломанскую взгляд изрядно внимательный и оценивающий, однако тут же повернулся к Нистратову.

– Всё это весьма трогательно, Фома Фомич, только каким образом рассказ о женихе госпожи Веломанской с бандой Топчина и Дмитрием Захаровым связан? Не надо в сторону уводить, про Захарова поподробнее, уж будь любезен.

– А что про Захарова? – Фома Фомич изобразил на лице непонимание и даже некоторое недоумение. – Захаров – пустышка, тьфу, ничтожество. Инвалид войны, скрипа тележного опасается, к делу никоим образом.

– Так-таки и никаким? – нехорошо прищурился Северианов. – Ой, не надо шутки шутить, почтеннейший.

– Да какие шутки! – возмутился Фома Фомич, словно уличённый в неприличном поведении в почтенном обществе. – Пустяковый и жалчайший человечишко, тля, говорить не о чём.

– Видишь, как получается, Фома Фомич. Ты совершенно не при делах, Митька Захаров – ничтожество замухрышистое, к происшедшему никаким боком. Кто же банду навёл? А?

Фома Фомич физически чувствовал исходившую от Северианов угрозу, молчал.

– Плохо дело, Фома Фомич, как поступать будем? – спросил Северианов. – Думай быстрее, вспоминай! Ты про всех всё знаешь, всё в Новоелизаветинске ведаешь, неужто мыслишек никаких в голове нет?

Фома Фомич устал. Допрос продолжался уже более часа, для того, чтобы лгать и изворачиваться силы потребны, а их у господина Нистратова уже не осталось, он отвечал вяло и равнодушно, не прилагая усилий для увиливания, не ловчил. Об участи своей, дальнейшем существовании Фома Фомич уже не думал, даже предполагать не пытался и весьма походил на лимон, из которого выжали все соки.

– Только предположить могу.

– Валяй, предполагай.

– Митькин приятель, Иван Зельцов, из дому ушёл, в Гусилище перебрался. Возможно, у Топчина в банде обретается. Шпана отпетая, а Митьку жалел, пьянствовать к нему приходил. Налузгаются, аки черти, до зелёных соплей, Митька себя человеком и почувствует. Есть, мол, на свете ещё всяческие приятности и удовольствия.

– И?

– Возможно, Зельцов каким-то боком замешан.

Северианов кивнул.

– Ладно, примем за рабочую версию, ибо на правду в известной, разумеется, степени похоже. Зельцов, кстати, уже никаким боком здесь не замешан, он убит. Вместе с остальными бандитами. Не далее, как несколько часов назад.

Северианов поднялся, спрятал револьвер.

– Допустим, Фома Фомич, что на сей раз я тебе поверил. Что с тобой дальше будет – не мне решать. Живи, как жил до сегодняшнего дня, только убедительно прошу: не пытайся скрыться, исчезнуть из города. Далеко вряд ли уйдёшь, разыщем, да и староват ты для дальних странствий. Дома-то всякого лучше, чем в неизвестности. Засим прощаемся, можешь возвращаться обратно, в объятия Морфея. Топчинских людишек не опасайся – нет их больше.

– Вы в самом деле смогли бы застрелить его? – первым делом задала Настя мучивший её вопрос, когда они вышли.

– Поведи он себя неправильно – да.

– А что значит – неправильно?

– Например, попробовал бы поиграть с нами. Заболтать, отвлечь внимание – а потом неожиданно, исподтишка открыть огонь. На поражение. Вам жалко Фому Фомича потому, что застали его в момент слабости, в состоянии испуга, когда он кажется жалким и беспомощным. Бандитов Вам не жаль? А они, поверьте, гораздо менее опасны, чем господин Нистратов. Были…

Настя смутилась.

– Противник может предстать в разных обличиях. И вовсе не обязательно выглядеть отвратительным негодяем и кровавым монстром. Он может явиться Вам бессильным стариком или очаровательным юным красавцем, либо красавицей. Но от этого противник не перестает быть противником – и здесь в дело вступает правило: либо ты – либо тебя. Волчьи законы, увы!

– По-другому никак нельзя?

– Сколько не выжимай лимон – яблочного сока из него не получишь.

– Ого! Да Вы философ! – воскликнула Настя, и по злой иронии, яростной твердости в голосе, Северианов понял, что княжна Веломанская постепенно возвращается к жизни.

– Поверьте, «потрошение» Фомы Фомича мне вовсе не доставляет удовольствия. Но иногда для спасения жизней вещь просто необходимая. Я весьма сожалею, что подверг испытаниям Вашу психику.

– Если бы он молчал – Вы застрелили бы его? – продолжала настаивать Настя. Северианов покачал головой.

– Я не воюю с безоружными и беспомощными. Не так воспитан и не так обучен. Ибо если начать стрелять в безоружных, мирных, людей заведомо слабее тебя – очень скоро офицер, солдат, защитник Отечества превращается в бандита, преступника.

– Но Вы отпустили Топчина, главаря! Он тоже невиновен?

Северианов вздохнул тяжело. Так тяжело, что Настя вдруг почувствовала некий неуют и даже страх перед штабс-капитаном.

– Я дал ему слово! – тихо, но жёстко сказал Северианов. – Слово, что отпущу, если он расскажет правду. А нарушать данное слово, даже врагу данное – это совсем скверно.

– Но ведь он – бандит, для него-то слово ничего не стоит, он может предпринять попытку убить Вас! – в голосе Насти прозвучало недоумение. Северианов усмехнулся, но усмешка у штабс-капитана получилась такой угрожающей, что девушка поежилась.

– Я знаю.

– Что будет с Нистратовым?

– А что с ним может быть? Тёртый, прожжённый калач, выкрутится. В его виновности в ваших злоключениях я не уверен, возможно, действительно, ошибка произошла, случайность, бандиты посчитали вас за других, преувеличили исходившую от вас опасность.

– Как так?

– Решили, что контрразведка по их банде работу ведет. Перепугали вы их чересчур. В жизни много странностей случается.

– А Захаров?

– Сбежал. Шутка ли, после визита к нему исчезли офицер контрразведки и дама, по его представлениям, тоже наш сотрудник. Кругом виноват, как не крути. Паника, ужас, смятение. Как только вас забрали – так и драпанул. Ничего, деваться ему некуда, побегает несколько дней – и, скорее всего, вернётся. Побеседовать с ним, конечно, необходимо, только сильно сомневаюсь, что ему известно что-либо важное, достойное внимания.