– Не проголодались ли, Анастасия Александровна? – спросил Белоносов. – Время-то бежит, уж и закусить пора, а? Чайком-с развлечься? У меня как раз булка ситного есть да кружок колбасы, а кипятку я мигом спроворю!

Настя покачала головой:

– Даже не знаю, Георгий Антонинович, мне, право, неудобно утруждать Вас.

Она зря это сказала – настроенный романтическим образом Белоносов слушать никаких возражений не стал и тут же быстроногим галопом, скачками австралийского кенгуру умчался в обнимку с чайником куда-то из кабинета. Настя вздохнула и принялась внимательно изучать обгорелую бумажку с фамилиями. Таковых уцелело пять: Телегин, Хрусталёв, Нежданов, Георгиевский и Ливкин. Насте они ничего не говорили, но кому-либо из местных, тому же Белоносову, могли быть известны, а это уже ниточка, след, манкая надежда.

Юный борец со шпионажем, он же безраздельный хозяин архива ворвался в кабинет с пышущим жаром чайником. Великолепный обжигающий пар вулканировал словно гейзер, и Настя вдруг почувствовала острый мгновенный приступ голода, а прапорщик уже кромсал бритвенно острым лезвием златоустовского ножа поджаристо-белый хлеб, ровными полосками нарезал нежно-розовую колбасу, сдвинув документы на край стола расставлял прозрачно-стерильные стаканы в серебряных подстаканниках, горкой насыпал колотый сахар и даже пузатая баночка варенья нашлась. Чай он пил степенно, с превеликим усердием, и Настя вдруг почувствовала к нему непроизвольную симпатию и даже некоторую нежность. Юный и грозный прапорщик Белоносов вдруг перестал быть грозным и остался лишь юным. Даже огромная кобура, которую он небрежным жестом передвинул далеко за спину, словно уменьшилась в размерах.

– Главное, мы установили дату, 18 мая, – говорил, делая изрядный глоток и уписывая бутерброд, прапорщик. – Дальше проще пойдёт. Переберём бумаги за последующее время, там, возможно, зацепимся. Красных выбили 20 июня, за месяц, следовательно, просмотреть надобно. Не велика работа, управимся!

– А фамилии людей из этого документа Вам знакомы, Георгий Антонинович?

– Анастасия Александровна, пожалуйста! – взмолился прапорщик. – Зовите меня просто Георгием. Или Егором, Жоржем…

– Жоржем? – улыбнулась Настя. – Хорошо, Жорж! А Вы, соответственно, меня – Настей, договорились? И давайте, раз уж мы преломили хлеб, перейдём наконец-то на «ты».

– Но вы же княжна, – сопротивлялся прапорщик.

– Вы тоже на крестьянина не сильно похожи, – парировала Настя. – Так что насчёт фамилий?

Прапорщик Жорж допил чай, сыто потянулся и взял в руки обгорелый документ. Внимательно пошевелил губами.

– Телегин, Эм Пэ… Михаил Петрович, вероятно… Нет, не знаком. Хрусталёв? Нет. Георгиевский? Хм, Георгиевский… Как будто что-то слышал… Георгиевский, Георгиевский… О! – он в ажитации посмотрел на Настю. – Георгиевский Василий Иванович, так это же отец Василий, дьякон. Он в храме служит! В нашем храме, я в воскресенье был – собственными глазами наблюдал его, жив-здоров отец Василий! Вот видите, Анастасия Александровна…

– Жо-орж, – укоризненно протянула Настя. – Мы, кажется, договорились…

– Извините… То есть, извини, Настя… Расспросим отца Василия – всё и выяснится.

Это была удача! С большой буквы удача. След уже не маячил, он явно высветился, горел электрическим фонарём на ночной улице.

– А фамилия Ливкин тебе знакома? Последняя из пяти.

– Ливкин, Ливкин… – Белоносов поднял глаза к потолку, словно там между белыми разводами скрывался ответ. – Что-то очень знакомое… Нет, я определённо слышал где-то эту фамилию, но где? Не могу вспомнить, извини… Еще по чашечке?

Хотя Жорж и уверял, что дальнейшие поиски титанического труда не представляют, и они управятся быстро, однако получилось наоборот. Теперь кроме фамилии Нежданов Настя и Жорж искали упоминания и о четверых прочих из списка. Но фортуна отвернулась от юных изыскателей: кропотливая работа оказалась бесполезной и больше они не нашли ничего. Отложив последнюю бумажку, прапорщик сочувственно и слегка смущённо развел руками.

– Увы, сама видишь, больше ничего. Но отец Василий – это след реальный, можем поговорить с ним. Я провожу, сама не найдёшь. – Он говорил как о чем-то решённом, не спрашивая мнения Насти.

– Пётр Петрович позволит тебе отлучиться? Не хочется, чтобы из-за меня у тебя возникли неприятности по службе.

Как ни желал Жорж показать свою исключительную важность и независимость, но благоразумие всё же взяло верх. Подполковник Никольский многозначительно улыбнулся:

– Ну что ж, съездите, развейтесь. Отец Василий мой хороший знакомый, передавайте нижайший поклон. Очень надеюсь, что ваш визит не будет напрасным, – Пётр Петрович с изящным достоинством вытянул свои великолепные часы, щёлкнул крышкой и, слушая с наслаждением «Боже, царя храни», бросил изучающий взгляд на циферблат. – Времени уже преизрядно, на сегодня, господин прапорщик, свободны, завтра утром прошу ко мне с отчётом. И Вас тоже, Настенька. Если отца дьякона в храме не застанете, прогуляйтесь к нему домой, он на Баскаковой улице проживает.

Бывший чиновник сыскной полиции, бывший инспектор уголовно-розыскной милиции, бывший лучший сыщик Новоелизаветинска, а то и всего уезда, а ныне человек без определённых занятий, без пяти минут арестант и большевистский агент, Кузьма Петрович Самойлов, безукоризненно, волосок к волоску, причёсанный, в халате ультрамариново-мятого сукна поверх белоснежной, хоть и изрядно застиранной сорочки важно и самодовольно, как монах с картины Василия Григорьевича Перова «Чаепитие в Мытищах», глубоко откинувшись назад на хлипком деревянном стуле, пил жидкий морковный чай из блюдечка, закусывая каменной твёрдости сухарями и прелой картошкой, печёной «в мундире». Блюдце держал картинно-самодовольно, тремя пальцами, далеко отставив в сторону мизинец. Широко растягивая щёки, дул на поверхность и с шумом прихлёбывал, прикрыв от удовольствия глаза. Правда, Северианову это удовольствие всё же показалось напускным, ибо назвать чаем плескавшуюся в блюдце бурду можно было разве что в насмешку. Сделав очередной сладкий глоток, гроза налётчиков и душегубов с оскорбительной вежливостью посмотрел на Северианова и безнадёжно-печально спросил:

– Прикажете собираться?

– Не нужно, – сказал Северианов. – Можем поговорить и здесь, не отвлекая Вас от трапезы.

– И какова же будет тема нашей беседы, позвольте осведомиться? С каким заданием я оставлен в красном подполье? Где скрывается мой бывший начальник Панкрат Ильич Фролов? Почему я изволил служить у большевиков? Не стесняйтесь, молодой человек.

Северианов снял фуражку, присел на такую же хлипкую, как стул, табуретку, годившуюся стулу в матери, если не в прабабушки. Из вещевого мешка выложил на стол нежно-розовый с прожилками шмат сала, кровяную колбасу, мягкий, пышущий свежеиспечённым ароматом хлеб, несколько сушёных рыбин и в центр всего этого нехитрого великолепия водрузил литровую бутыль местного первача.

– Это для некоторого разнообразия вашей снеди, – голос Северианова был невозмутимо равнодушен, истерическая вспышка Самойлова не поколебала ни одного мускула на лице. Самойлов иронично-насмешливо посмотрел на Северианова.

– Браво-с, господин штабс-капитан! Кнут и пряник, старо как мироздание. Кнута я отведал в вашем премилейшем учреждении на Губернаторской досыта, даже чересчур досыта. Теперь Вы пришли с пряником, причём, при моем бесправном и в нынешнее время нищенском положении, очень аппетитным пряником! Только совершенно напрасно – ничего нового Вы не услышите! Так что уберите свои яства и уходите: я не являюсь агентом большевиков, я не знаю, где Фролов, я не расклеиваю по ночам прокламации!..

– Прекратите истерику! – жёстко перебил Северианов. – Ведёте себя, как чёрт знает что!

Когда в кабинет Кузьмы Петровича вошли двое матросов, обвешенных пулемётными лентами и гранатами РГ-14, словно новогодняя ёлка гирляндами, под предводительством лучшего токаря-металлиста Головатинского завода, потомственного пролетария, а ныне – начальника уголовно-розыскной милиции Панкрата Ильича Фролова, Самойлов лишь развёл руками: владейте, господа-товарищи, не жалко. Кряжистый, лысый, с намертво въевшейся в поры смесью машинного масла и металлической пыли, Фролов с презрительной любезностью осмотрел «грозу преступного элемента» и поначалу с большевистским добродушием пообещал «шлёпнуть сейчас же за саботаж и контрреволюцию». Но потом зачем-то разрешил продолжать службу. Вероятно понимал Панкрат Ильич, что сложнейшую механическую деталь он, Фролов, изготовит быстро, качественно и с неведомым другим пасынкам фортуны пролетарским удовольствием, что же касается сыска и дознания – вот здесь увольте… Розыскником Фролов так и не стал, но руководителем оказался отменным: решительным и жёстким – во всяком случае на памяти Кузьмы Петровича таких не случалось. Не смысля ничего в криминалистике или криминологии, Фролов приводил аргументы доселе неслыханные: «революционное сознание» и «политическое чутьё». Что сие за понятия и с чем их положено кушать в городе почувствовали очень скоро. Под началом Фролова УГРО при поддержке бойцов Красной гвардии провёл несколько облав в Гусилище, Матросской слободе и Малой Дроздовке по эффективности многократно превысившие все облавы и обыски, осуществлённые полицией за последние десятилетия. Некоронованный король Дроздовки Прокофий Диомидович Дроздов изумился и не поверил, когда его водворили в камеру, ибо такого не могло быть. Поначалу он ерепенился, надеялся на закон, адвокатов и прочие пережитки старого режима, но перед формулировкой: «руководствуясь революционным сознанием и совестью» – оказался бессилен. Банду Ивана Тихоновича Василевского, кличка «Красавец», бывшего жандармского подпоручика, необыкновенно изящного и жестокого мерзавца, перестреляли без всяких экивоков, жёстко, со всей «пролетарской ненавистью». Казалось, Фролов всерьёз решился переделать мир, ибо преступников на дух не принимал. Кузьма Петрович лишь диву давался: Фролов и в милиции работал, как токарь, как привык. Взял в руки город, будто железный брусок, и медленно, но неукоснительно обтачивал, придавая сложную форму детали, снимая ненужное и лишнее. Металлическую стружку, опилки. Или преступный элемент. Может, что-то и вышло бы у него, но в город вошли белые. Прокофия Диомидовича Дроздова, жертву большевистского произвола, с почётом выпустили, Панкрат Ильич Фролов исчез, словно испарился, а красный сыщик Самойлов мгновенно угодил в контрразведку, как большевистский агент и адепт мировой революции. Напрасно он пытался что-либо объяснить, его не слушали, упорно допытывались, с каким заданием оставлен Кузьма Петрович в подполье, где скрывается его начальник Фролов, где спрятано оружие, задавая прочие бессмысленные, но обязательные вопросы. Через неделю интенсивных допросов, спасибо не били, Кузьма Петрович сам поверил, что он подпольщик, большевик, готовящий вооружённое восстание, покушение на жизнь Петра Петровича Никольского, начальника контрразведки, руководитель боевой группы и в прочую чушь. Поверил и, как само собой разумеющееся, ждал расстрела, но его неожиданно выпустили. На службу, понятно, не вернули, и зажил Кузьма Петрович Самойлов серым мышонком: тихо и незаметно, перебиваясь с хлеба на квас, стараясь никому не напоминать о своём присутствии и, вообще, существовании.