– И получится?

– Почему ж не получиться, Прокофий Диомидович нынче пострадавший от красных, герой, можно сказать. Могли ведь – «руководствуясь революционным сознанием и совестью»… Расстрелять, в смысле. Но, видать, никакая лихоманка его не берёт.

– Ужасы какие рассказываешь, любезный, – поёжился пассажир. – Страсти просто. Расскажи-ка лучше чего приятное. Про весёлый дом мадам де Лаваль, к примеру. Стоящее заведение, есть ли смысл посетить? Стоит ли овчинка выделки?

Серафим Григорьевич лишь глаза мечтательно закатил.

– Бывать не доводилось, не по чину мне сие заведение. Только для почтеннейшей публики, купчишке или, скажем, студентику там делать нечего, туда господа после театров да ресторанов заезжают вечерок скоротать, сколько раз возить приходилось. Обслуживание по наивысшему разряду, останетесь довольны.

Пассажир кивнул.

– Спасибо, любезный, рекомендуешь, значит?

– Ежели деньги есть – почему бы и не развлечься, только дороговато будет, ваша милость. При большом желании можно и подешевле найти, и не хуже. Вот, рядышком Дуська Трофимова живёт, отдельная квартира, к ней часто кавалеры захаживают, а берёт не в пример меньше.

Однако вопреки ожиданиям Серафима Григорьевича, пассажир не заинтересовался услугами мадемуазель Трофимовой, и разговор вновь вернулся к весёлому дому мадам де Лаваль.

– А при красных как с этим делом обстояло? Говорят, весёлые дома позакрывали?

– Точно так-с, многих прикрыли. Полуподпольно мадам де Лаваль существовали, то есть, как бы нет ничего, и в то же время, кому надо всегда найдет приют и ласку в весёлом доме. До этого дела все охочи. Как говорится, и вошь, и гнида, и даже бабка Степанида. Чекисты захаживали, бывало…

– Сам видел, или люди сказывали? – заинтересовался пассажир. Серафим Григорьевич плечами пожал.

– Сам, знамо дело, не видывал. Однако шила в мешке не утаишь: любили товарищи у мадам де Ловаль бывать. Сам товарищ Башилин захаживали мясца двуногого отведать. С превеликим удовольствием. У мадам-то барышни, поди, поблаговидней пролетарок да коммунарок.

– А что за человек товарищ Башилин?

– Наш, местный, Новоелизаветинский, с завода. При Советах в большие чекистские начальники вышел, заведовал борьбой со всякой контрреволюцией.

Серафим Герасимович рассуждал степенно, с привычной ленцой, на любопытствующего клиента не смотрел вовсе.

– Лично знакомы были? – поинтересовался дотошный пассажир.

– Никак нет, ваша милость, врать не буду, видел пару раз, а так, чтобы лично поручкаться – не доводилось.

– Ну и что скажешь, любезнейший, о большом начальнике Башилине?

– Большой начальник и должен быть большим начальником: степенным да сурьёзным, с брюшком обязательно, с достоинством, иначе уважения не сыщешь. А Башилин – молодой ещё, молоко на губах не просохло, весельчак-прибаутчик, высокий, худой, усы гусарские, красавец, в общем, никак на степенного человека не похож. Одно слово, пролетарий. Из грязи да прямо в самые князи, а то и повыше! Только где они теперь, эти большие красные начальники, были, да все вышли.

– А ещё кого знавал из чекистов? Костромина, например, или Троянова?

– Нет, не слыхал. Башилин – наш, Новоелизаветинский, а эти, видать, пришлые, чужие. Да и не по чину мне всю ихнюю ЧК знать.

Они подъехали, любопытный пассажир, щедро расплатившись, легко спрыгнул на землю. Довольный Серафим Герасимович окликнул:

– Может подождать Вас, ваше благородие.

Пассажир белозубо улыбнулся:

– Не стоит, право. Езжай, Серафим Герасимович, спасибо, что довёз с ветерком. Я, возможно, до утра здесь задержусь.

Улица Губернаторская широкой булыжной магистралью начиналась на Елизаветинской площади, разделяла центр города на две неравные части, плавно сбегала к реке Воре и там сворачивала к Царицынскому железнодорожному вокзалу. Высокие каменные трёх-четырёхэтажные дома в целом напоминали излюбленные композиции московского ампира с колоннами, лепными карнизами, с фасадами из тесаного камня, украшенными античными скульптурными деталями – декоративными вазами, которые поддерживают фигуры львов и грифонов, барельефами и геометрическими орнаментами – всё это придавало улице изысканный аристократизм и несомненный достаток. Здание Новоелизаветинского «страхового от огня общества „Благостыня“», высокий, в четыре этажа, дом, в семнадцатом году заняла ЧК, после освобождения города от красных, здесь вольготно расположилась контрразведка, и Пётр Петрович Никольский с непомерным удовольствием въехал в кабинет бывшего председателя страхового общества, а впоследствии, кабинет главного Новоелизаветинского чекиста. Широкий, просторный апартамент строгого классического стиля, с массивным столом орехового дерева, чудесной игрой светотени на тканях тяжелых бархатных портьер, торжеством и изяществом резных напольных часов, изощренной утончённостью старинной мебели. Поразительно, но большевики как-то умудрились не превратить в хлев всё это великолепие и даже оставили в первозданном виде картины старых мастеров и величавые шпалеры на стенах. Спускаясь между колонн по широкой парадной лестнице, Пётр Петрович Никольский блаженно щурился, предвкушая приятный вечер. Постовой солдат у входа от усердия чуть не выпрыгивал из сапог, вытягиваясь во фронт, Руссо-Балт С24—30 рычал бензином у парадного подъезда, от нетерпения словно подпрыгивая на булыжниках мостовой. Петр Петрович, как настоящий сибарит, любил всяческую приятность, усладу, веселье. Помимо вина и женщин, он обожал развлечься картами, пометать. Винт, макао, вист – столь желанные слуху русского офицера звуки. Шелест тасуемой колоды, глоток холодного шампанского, хрустящие купюры. И азарт! Кровь кипит, волнуется. Карты рубашками вверх ложатся на стол. Поручик Шерстнёв волнуется, закусил нижнюю губу. Руки не то чтобы трясутся, но подрагивают, волосы вскосмачены на темени. Никольский спокоен, как может быть спокоен только настоящий контрразведчик.

– Прошу-с, Михаил Петрович!

Поручик хватает карту.

– Ещё-с?

– Восемь!

– Увы-с, у меня девять!

Петр Петрович спокоен, лишь слегка улыбается.

– Желаете отыграться?

– Я пуст! В долг поверите?

– С превеликим удовольствием, Михаил Петрович!

Зашелестели карты, замелькали рубашки.

– Ещё карточку?

Поручик радостно показал шестёрку и двойку, Пётр Петрович открыл восьмёрку и туза.

– Се ля ви, Михаил Петрович, такова жизнь! Не расстраивайтесь: не везёт в картах – повезёт в любви!

– Вам, Пётр Петрович везёт и в том и в этом!

– Не буду спорить, фортуна меня любит.

– Макао, – блаженно прикрыл глаза Юрий Львович Рубинштейн, профессиональный игрок, баловень судьбы, впрочем, Пётр Петрович знал наверняка, в явном мошенничестве, либо другом каком передёргивании в картах пока не замечен, с таким сразиться настоящее удовольствие: противник более чем достойный.

– Макао, – повторил Рубинштейн, меча карты. – Любимая игра великой императрицы Екатерины Великой. Уж и мастерица была Её Императорское Величество! Знаете, Пётр Петрович, играла на бриллианты, по карату за каждую девятку. Ходят слухи, однажды проиграла знаменитейший алмаз «Dreamboat», подарок князя Потемкина-Таврического…

Пётр Петрович открыл карту, ему иронически растягивала губы в улыбке дама бубен, пустышка, «жир». Он прикупил ещё одну – король, снова «жир». Потом пришла семёрка, и Пётр Петрович остановился на этом, решив не искушать зыбкий фарт. Юрий Львович с лёгкой полуулыбкой открыл две четверки.

– Увы-с, Пётр Петрович, ныне фортуна благоволит мне, – хищно оскалился Рубинштейн. Он продолжил метать, Никольский с лёгким холодком в груди открыл трефового валета. Да что ж такое! Следующей пришла девятка пик, Пётр Петрович глубоко в подбрюшье загнал торжествующую ухмылку, Рубинштейн открыл пятёрку и двойку и горестно вздохнул.

– С Вами бесполезно сражаться, Пётр Петрович, плетью обуха не перешибёшь.