– А вам, Кейт, вероятно, с мужчинами привычнее за деньги?

Исключительно довольный собственным остроумием и глубоко презирая безмозглую куклу Симмонс, Тоби повернулся спиной и прошёл в свой кабинет.

Если бы взглядом можно было убивать, Тоби Уэббер распался бы на молекулы, либо прямо здесь сгорел заживо, а может, растёкся по полу бесформенной субстанцией. Но пронзивший его спину уничтожительный взгляд Кейт не мог причинить ему нисколько вреда, ибо даже спина Тоби, казалось, смеётся над трагедией смазливой дурочки, а настроение Уэббера сделалось просто великолепным. Он уже предвкушал, с каким солёным подтекстом преподнесёт приятелям сию пикантную новость: «Сидит, губки надула. Со мной не разговаривает. Обиделась, наверное…».

Фортуна – дама весьма своенравная и с выкрутасами. Её мнимому любимцу кажется, что он всегда в фаворе, и никаких неприятностей произойти с ним не может ни в коей мере. Остроумие Тоби капризной вершительнице судеб почему-то пришлось не по нраву, и будущее сэра Уэббера в ближайшее время должно было изрядно перемениться. И, отнюдь, не в лучшую сторону.

Митька Захаров, разумеется, исчез, словно здесь его никогда и не было, и всякое упоминание о его возможном присутствии расценивалось бы фантазией, галлюцинацией и плодом воспалённого воображения. По царившему беспорядку, хаосу и бедламу делалось ясным: собирались второпях, весь нехитрый скарб бросили, взяв только самое необходимое.

Северианов исчезновению инвалида германской войны вовсе не удивился, жилище осмотрел мельком, ибо главное в таком деле – не терять темп, на ходу бросил Жоржу: – За девушкой присматривай, – и вся троица споро устремилась к жилищу Фомы Фомича Нистратова.

Игнорируя запоры, Северианов легко вскрыл входную дверь, проник внутрь и со злорадным облегчением вздохнул: хозяин был дома. Фома Фомич раскатисто храпел, выводя рулады, словно духовой оркестр. Спал сном праведника, никакой вины за собой не чувствуя. Не зажигая света, Северианов на ощупь извлек из-под подушки миниатюрный бельгийский браунинг M1906, спрятал в карман, упёр ствол нагана в лоб бывшего жандармского офицера, прошептал на ухо:

– Просыпайся, любезный. Только без глупостей – застрелю!

Фома Фомич моментально перестал храпеть, словно и не спал вовсе, Северианов продолжил:

– Быстро, чётко рассказывай, какие дела у тебя с бандой Петра Кузьмича Топчина? Врать не рекомендуется!

Фома Фомич положения не изменил, сесть на кровати не пытался, произнёс глухо:

– Кто спрашивает?

– Кому положено! – снова прошептал почти в самое ухо Северианов. – Решай сам: добром скажешь, либо сделаю тебе очень больно.

Пробуждение от приставленного к голове револьверного ствола и зловещего шёпота – событие в высшей степени экстраординарное, способное вызвать кратковременный стресс, и рядового обывателя не просто приведёт в ужас, но и с большой вероятностью сделает до конца дней заикой или, говоря научным языком, разовьёт речевую патологию. Однако старый жандарм, не смотря на возраст, не испугался совершенно, словно подобное было делом привычным, обыденным.

– Никакого Топчина не знаю, зажгите свет!

– Не понимаешь ты, видимо, всей ситуации, – вздохнул Северианов и дальше говорил, уже не шепча, обычным голосом. – Хорошо, поясню из уважения к твоей храбрости: банды Топчина больше нет, все уничтожены, если не хочешь разделить их участь – говори!

Однако Фома Фомич на деле оказался вовсе не из пугливых, долгая жизнь офицера корпуса жандармов преподносила немало сюрпризов, и господин Нистратов был готов к любым, даже к самым страшным неожиданностям.

– Повторяю, никакого Топчина не знаю! Ежели ты такой отпетый, что греха на душу за невинно убиенного не побоишься взять – стреляй!

Северианов расхохотался громко и весело.

– Молодцом, Фома Фомич, вот что значит, старая гвардия, уважаю! Всегда приятно иметь дело с достойным противником. Только напрасно ты насчёт невинной души тут песни поёшь, право слово! Взгляни, освежи память.

Вспыхнула керосинка, в её тусклом свете Жорж Белоносов и Настя казались бестелесными привидениями.

– Ты этих двоих сегодня на смерть отправил, так что не обессудь. Барышню и офицера контрразведки! – Северианов сделал акцент на последнем слове, как бы подчеркивая тяжесть преступления Нистратова, посмевшего покуситься на столь грозную и могущественную службу. – Спрашиваю в последний раз, какие у тебя дела с топчинскими бандитами? Если есть, что сказать – говори, нет – твори молитву! – штабс-капитан демонстративно и даже несколько театрально взвёл курок нагана.

– Что за чушь! – чуть возвысил голос Фома Фомич. – Какая еще банда? Барышня с господином прапорщиком были здесь сегодня, не отрицаю, но что касается смерти… Что-то путаете Вы, любезный!

– Как угодно! – Северианов нажал спусковой крючок. В тесной спальной комнате револьверный выстрел громыхнул ушераздирающе. Насте в который раз за сегодня сделалось дурно. Только что человек был жив, говорил, дышал, надеялся… К тому же лежащий в кровати старик в ночной рубашке и кальсонах вид имел совершенно беззащитный, в отличии от головорезов Петра Кузьмича Топчина. Насте заложило уши, она увидела, как брызнуло пламя из револьверного ствола в лицо Фомы Фомича, потом резкость и чёткость пропали, взгляд поплыл, и Настя вновь лишилась сознания.

Северианов стрелял впритирку. Пуля аккуратно сорвала лоскут кожи на лысом темени, раскалённые пороховые газы при выстреле с близкой дистанции обожгли лоб, а зёрна пороха добавили «татуировку порошинками». В целом – эффект весьма впечатляющий – на короткое время Фома Фомич полностью оглох и выпал из реальности, потеряв ориентацию. Держаться героем под дулом револьвера – в высокой степени похвально, однако после неожиданного выстрела в голову некоторые, случалось, оконфуживались до крайности.

Фома Фомич был весьма крепок и духом, и телом: и сердце вытерпело, не остановилось, и других непотребств и постыдностей не случилось, однако и у любой крепости существует свой предел прочности. Увидев, как дуло нагана опускается чуть ниже, аккурат, к переносице, а курок медленно отходит назад и становится на боевой взвод, он не выдержал, сдался. Заорал, заблажил:

– Стой, не стреляй! Все скажу, как на исповеди!

– Слушаю.

– Пусть они уйдут, говорить один на один буду!

Возможно, он был прав. Возможно. О четырёх глазах секреты и тайны выбалтывать легче, да и ненужной информации чужие уши не услышат. Только у них сейчас не доверительная задушевная беседа агента с информатором и даже не совсем допрос. Подполковник Вешнивецкий называл это «жёстким потрошением в боевых условиях», когда более потребно думать о сохранении жизни, чем о количестве слушателей, сокрытии маленьких тайн либо других несущественных деталях. К тому же, оставлять Жоржа и Веломанскую одних в состоянии близком к панике категорически не рекомендовалось.

– Не о том печалишься, Фома Фомич. Торговаться не будем! О вечном размышляй, а не о незначительных глупостях, – Северианов смотрел пронизывающим ледяным взглядом, и Нистратов заговорил. Он говорил долго и обстоятельно, он, вообще, так много и без утайки никогда и никому не исповедовался.

За долгие годы служения в Отдельном корпусе жандармов Фома Фомич Нистратов обзавёлся весьма специфическими привычками: всё про всех знать и всё подмечать. Ему доподлинно были известны такие мелочи в жизни многих жителей города, как весьма почтенных, так и низшего сословия, о которых не были осведомлены даже самые близкие их родственники. Он знал, казалось, обо всех всё: о разногласиях или, наоборот, единодушии, о тайных и скверных привычках, странных обыкновениях, сокровенных помыслах и желаниях. Ну и естественно, кто, с кем, когда и по какому поводу. Когда в городе установилась Советская власть, к Фоме Фомичу пожаловал в гости председатель Новоелизаветинской ЧК Яков Ионович Ордынский и, не разводя антимоний, сразу предложил невесёлую альтернативу: