– Мужчина Вы, Фома Фомич, пожилой, степенный, я думаю, желаете спокойной и тихой старости, дожить, так сказать, отпущенные Вам годы без потрясений и катаклизмов. Потому либо будете негласно доносить обо всех интересующих нас контрреволюционных происках, либо милости прошу к нам, но уже в другом амплуа: осколок царского режима, всецело и с усердием преследовавший революционеров-подпольщиков, а значит, злейший враг Советской власти. Выбирайте…
Фома Фомич по началу, естественно, ерепенился и кочевряжился, но разговор у Ордынского оказался коротким: так Фома Фомич попал в ЧК. Отсидев неделю и осознав грозящую ему весьма незавидную участь, господин Нистратов, ничтоже сумняшеся, дал полное согласие на негласное сотрудничество с Новоелизаветинской ЧК, после чего был отпущен восвояси и зажил жизнью вроде бы прежней, но снедаемый внутренним страхом. А через непродолжительное время случилось трагическое событие, весьма порадовавшее бывшего офицера Отдельного корпуса жандармов, а ныне тайного осведомителя Новоелизаветинской Чрезвычайной комиссии: Ордынский погиб. Неделю Фома Фомич ожидал нового визитёра из ЧК, но всё было тихо, никто его не тревожил. Казалось, новые хозяева о господине Нистратове начисто позабыли, хотя сам Фома Фомич доподлинно знал, что в делах разведки и политического сыска такого не бывает, но уж очень хотелось верить, что на этот раз пронесло. Теплилась потаённая, но весьма привлекательная мысль, что Ордынский попросту не успел или не счёл нужным сообщить коллегам-чекистам о новоприобретённом агенте, бывшем жандармском офицере. В гибели председателя ЧК, кстати, имелось множество странностей, но Фома Фомич заставлял себя об этом не думать, надеялся, что скинул ненавистные чекистские оковы.
Подпоручик Иван Тихонович Василевский был еще сопливым Ванькой, когда Фома Фомич службу заканчивал. Стройный, как гитарная струна, белокурый, с изящно закрученными и поддерживаемыми в таком положении фиксатуаром усиками, Иван Тихонович имел натуру весьма утончённую и возвышенную, обожал и постоянно декламировал вслух стихотворные сочинения Михаила Юрьевича Лермонтова, Константина Николаевича Батюшкова, а особенно, Дениса Васильевича Давыдова. Томные дамы полусвета млели в обществе красавца подпоручика и мило краснели, когда, оставшись наедине, он нашёптывал им весьма фривольные стишата Баркова. Успех у дам Василевский имел головокружительный, потому среди своих получил иронически-пренебрежительную кличку «Красавец». Ибо, несмотря на весьма авантажную внешность и манеры, жандармским сыщиком Василевский был, откровенно говоря, так себе, ни рыба, ни мясо, талантом не блистал и никакого серьёзного дела выполнить был не в состоянии. А уж скромного жалования на плотские утехи и развлечения не хватало отчаянно, потому во внеслужебное время Иван Тихонович начал втихую промышлять разбоем. Фома Фомич об этом догадывался, но предпочёл в то время благоразумно промолчать, а тут случилась революция, жандармская служба стала более не востребована, Василевский окончательно переметнулся на неблагодарную, но весьма прибыльную стезю бандитизма, перестав корчить из себя приличного господина. Поначалу деньги текли рекой, «Красавец» наводил в городе изрядный ужас, но удача очень быстро отвернулась от бывшего жандармского подпоручика. В коротком скоротечном бою банду необыкновенно изящного и жестокого мерзавца сотрудники Фролова полностью уничтожили, сам «Красавец» сдаваться не пожелал и вознамерился отстреливаться до последнего патрона, только на этот раз фарт его весь вышел, и Василевского милиционеры нашпиговали пулями, словно рождественского гуся яблоками. Сгубила Василевского любовница, выдавшая местоположение своего обожателя уголовно-розыскной милиции из ревности. Это было доподлинно известно, некоторые даже жалели бывшего подпоручика и его бандитских сообщников так глупо сгинувших из-за юбки, и только Ордынский знал, что выдал «Красавца» Фома Фомич в качестве подтверждения искренности своего сотрудничества с ЧК. А с гибелью Ордынского и вовсе концов не сыскать было. Так поначалу Фома Фомич считал. Совесть его не мучила совершенно, он уже давно забыл о таком атавистическом комплексе, но произошло непредвиденное. Один из подручных «Красавца», Пётр Кузьмич Топчин, серьёзно раненый при налёте, отлёживался у знакомой барышни и во время ликвидации банды находился совсем в другом месте. Потому выжил, уцелел и, оправившись от ранений, появился в городе. Поначалу вел себя тихо, никакой активности не выказывал и ничем себя не проявлял, но с падением Советской власти решил о своём существовании напомнить. Подобрал недобитых Фроловскими сыщиками компаньонов и, пользуясь временной неразберихой, весьма вольготно обустроился в Гусилище. Ещё более наглый и самоуверенный, чем Василевский, Топчин, вообще, возомнил себя удельным князем и государем всея Гусилища, творил несусветное и весьма кровавое, но не в этом было страшное. Очень уж допытывался Пётр Кузьмич, «какая сука „Красавца“ лягавым выдала», и хотя Фома Фомич уверен был, что следов не осталось, однако в полнейшей неуязвимости себя не чувствовал. Страшила возможность того, что Топчин каким-то невероятным образом узнает о доносительстве Фомы Фомича.
– Не было у меня никаких дел с Топчиным и быть не могло! – сказал господин Нистратов, сидя в кровати и обливаясь нервическим потом. Сказал эмоционально и даже с некоторым отчаянием, и Северианов был склонен ему поверить. Сейчас Фома Фомич совсем не походил на сытого и довольного жизнью Кота Котофеевича, а более напоминал шкодливо-виноватого котище, нагадившего в хозяйскую обувь.
– Ладно, положим, не врёшь, – покачал дулом нагана возле кончика моржовых усов бывшего жандарма Северианов. – Про Захарова говори. Каким образом девушка и господин прапорщик у Топчина в плену оказались, если не твоя вина, значит Захарова? Только умоляю, Фома Фомич, давай, как на духу, всё как было, чего уж теперь…
– Про то господину прапорщику с девицей поболее моего известно, – начал было Нистратов – Северианов выстрелил мгновенно, без каких-либо угроз и предупреждений. Пуля, как и прежде, прошла впритирку, заставив Нистратова тут же вжать голову в плечи и прекратить всяческие возражения и пререкания.
– Я грозить понапрасну не намерен, Фома Фомич. Очень я сегодня перенервничал, могу и застрелить. И поверь, сожалеть не буду нисколько. Княжну Веломанскую и Георгия Антониновича чуть жизни не лишили не без твоей помощи, да ещё ты, оказывается, с ЧК сотрудничал… Ай-яй-яй, Фома Фомич, нехорошо!
При всей строгости и серьёзности положения, Настя вдруг почувствовала некую водевильную фальшивость ситуации и даже лёгкую антипатию к Северианову. Жалкое положение допрашиваемого тому способствовало или жёстокое давление штабс-капитана, только зашевелилось внутри какое-то отторжение, неприятно-брезгливый привкус.
На сей раз Фома Фомич хотя и испугался выстрела, но ответил твёрдо и даже с неким вызовом в голосе:
– Можете меня застрелить, господин хороший, воля, конечно, Ваша, только не много пользы от этого поимеете. Вы бы барышню увели, не стоит ей слушать.
– Что так?
– Она жениха разыскивает, я могу что-либо сказать, чего ей знать не желательно, потом поздно будет.
– Я никуда не пойду! – твёрдо и даже немного истерично бросила Настя. – Про Виктора я должна знать всё, говорите, я вытерплю!
– Что ж, как угодно, – вяло пожал плечами Фома Фомич. – Моё дело телячье: предупредил, а там хоть трава не расти.
Виктор Нежданов разыскал его, явился совершенно неожиданно, очень интересовался родственником, Петром Еремеевым, уехавшим давным-давно искать счастья и лёгкой доли в Москву. Еремеев поначалу письмо прислал: устроился вроде бы неплохо, от военной службы освободили, как сыр в масле катается. Это была единственная весточка, Фома Фомич и думать-то забыл о дальнем родственнике и визиту Виктора Нежданова весьма удивился. Виктор настаивал, уверял, что Еремеев в городе, либо вот-вот прибудет, да не один, а с нужным ему, Нежданову, человеком. Это было весьма странно и даже для старого жандарма подозрительно, отослал Нистратов нежданного гостя к еремеевскому дружку Митьке и выбросил странного визитёра из памяти. Тем более, что Захаров тоже молчал.
