— Мы с ним встречались в Москве на фестивале, и он приглашал приехать…

— И ехали бы сразу к нему, зачем такой шум поднимать? — удивилась сторожиха.

— Да вот незадача, адреса я его не запомнил, — Дима развел руками. — Не могли бы мы отсюда ему позвонить? Он обрадуется, не сомневайтесь.

— Проповедники, что ли? — поинтересовалась сторожиха. — А какой ориентации?

— Почему — проповедники?

— А у нас последние годы только проповедники разные театр арендуют. Из Америки приезжали, Кореи, а один — с кометы Галлея…

— Про комету он загнул, — не поверил Ренат. — Не так уж она близко от нас и пролетела.

— Вот и я думаю, загнул, — согласилась пожилая женщина. — Правда, он не утверждал, что лично прилетел, а что-то про своего астрального двойника талдычил.

— Вот чушь! — хмыкнула Джессика.

— А мы не против, — женщина покачала головой. — Вот после концертов, когда «металлисты» всякие приезжают, молодежь и насорит, и кресла попортит… А у проповедников тихо так, чинно, книжки раздают. Разве что стошнит кого во время медитации.

— А спектакли какие сейчас идут? — жадно спросил Семен.

— Спектакли? — она удивленно посмотрела на него. — Какие спектакли?

— Как какие? С актерами…

— С какими актерами, где теперь им взяться у нас? Хорошо еще, денег за аренду хватает здание содержать…

— Так вы позволите позвонить?! — вмешался Дима. — Вашему главному…

— Ох, и не знаю… Вот если бы вы были проповедниками или на худой конец «металлистами»… А так… стоит ли беспокоить начальство в такой час? Подождите завтра.

— Гастролеры мы, — вдруг ни с того ни с сего вмешался «Робин Гуд». — Обширнейший репертуар. Греческая трагедия, сатирические куплеты, фокусы с полным разоблачением.

— Я лично разоблачаться, то есть раздеваться, не стану! — возмутилась Джессика.

— Ладно, заходите внутрь, — смилостивилась сторожиха.

В комнате, где она дежурила, стояла клетка с волнистым попугайчиком.

— Сю-сю, — сказал Дима, теребя пальцем прутья клетки и надеясь подлизаться к сторожихе.

— Козел, — картавя ответил попугайчик. — Попа хо-о-роший…

— Никогда не думал, что у птиц такой обширный словарный запас! — изумился Семен.

— И такие вкусы, — заметил «Робин Гуд».

— Звоните, — сторожиха нервно протянула трубку. — Это вообще не мой попугайчик.

Через пару минут все было улажено.

— Мой знакомый главный режиссер… сдает нам весь театр на любой срок. В гостинице получилось бы дороже, если на каждого по номеру, — почему-то смущенно пояснил он.

— И пусть забирают отсюда попугайчика! — вдруг взъерепенилась Джессика. — Раз помещение наше, я не позволю всякому там обзываться! Неизвестно, что он про меня скажет!

Тихо, словно зал был полон и уже начался спектакль, они прошли по проходу и уселись в плюшевые кресла первого ряда. Тем временем Дима включил прожектор-пистолет, и его направленный луч высветил круг на темной сцене.

— Я боюсь, — тихо прошептала Джессика.

— Мне тоже стало страшно, — признался Семен.

— «ОСЕНЬ», — провозгласил Дима, появляясь в свете прожектора. — Исполняется впервые.

И начал:

— Подожди, не исчезай, — протянул руку, словно дотронулся до плеча невидимой собеседницы, — Ты придешь снова? Ты придешь? — настойчиво повторил он.

Сел на расшатанный стул и сжал ладонями голову.

— Не надо, милый, не из-за чего, — ответил он сам себе изменившимся голосом.

— Я боюсь, когда ты уходишь.

— Почему?

— Это осень, — сказал он. — Последняя осень.

— Будут еще.

— Не знаю.

— Будут, будут, — успокоил он сам себя, как ребенка.

— Я устал.

— Не надо. Не из-за чего.

— Ты дрянь, — выругался он. — Все время норовишь улизнуть…

«Тут она погладила его по небритой щеке,» — сообщил Дима зрителям.

— Желтые листья уже упали, — с обидой отметил он. — Скоро они сгниют, — добавил мстительно.

Она отдернула занавеси.

— Скоро рассвет. Ты мне не нравишься такой.

— На улице пожар? — спросил он.

— Нет, просто туман.

— Ты счастлива?

— Нет, просто туман.

— Пахнет дымом.

— Это листья жгут.

— Ждут? — не расслышал он. — Чего ждут?

— Огня.

— Все его ждут.

— Нет, все его боятся.

— И ты?

— Мне все равно.

— Ты дрянь, — снова завелся он.

— Прекрати. Скоро рассвет.

— Нет, это кончается осень.

— Будут еще.

— Нет.

Они замолчали.

Солнце еще не взошло, но на улице стало совсем светло.

Была такая тишина, что казалось — метла первого дворника зазвенит, как виолончель. В воздухе пахло дымом и сырой землей.

Старик сидел в кресле. Казалось, он спал с открытыми глазами. Соседи считали его немного чокнутым — по ночам он любил разговаривать сам с собой.

Он был очень стар.

Он был очень одинок.

Он был…»

— Браво! — закричал Ренат, яростно хлопая в ладоши. — Бис!!!

А потом заметив, что никто не шелохнулся в креслах, опустил руки.

— Я думал, мы просто дурачимся, — оправдываясь, пояснил он свои действия.

— Дима — талант, — сказал Семен, стараясь не смотреть никому в глаза. — Он скоро книжку издаст, и его признают. Верно, Дим? Твои рассказы даже переводили на иностранные языки…

— В Болгарии меня переводили, — хмуро пояснил Дима. — И в Японии. Только когда все иероглифами написано, становится не по себе.

— Дим, а, Дим, — подала голос Джессика. — Эта женщина, наверное, дура.

— Какая женщина?

— Про которую ты пишешь.

— Это — литературный образ, — отрезал Дима.

— Так я и поверила, — почему-то сварливым голосом произнесла она. — Просто ты не можешь ей простить…

— Тс-с, — прошипел Семен. — От него жена ушла полгода назад…

— И правильно, что ушла, — громко сообщила Джессика. — Он, небось, все свои рассказы писал… Нет, я что хочу сказать: не знаю, может, какой-нибудь Толстой и лучше пишет…

— Толстой уже умер, — напомнил Ренат. — И один, и другой.

— Я что, дура по-твоему, сама не знаю? Вон афиша висит:

«Л. Толстой. «Живой труп». И год указан — прошедший.

— Ладно, спектакль окончен, — Ренат попытался выбраться из кресла, которое явно не подходило ему по размеру.

— Вот уж нет! — заупрямилась Джессика. — Никто не просил вашего приятеля лезть на сцену. Но раз он там, пусть «откатит» — за что его жена бросила?

— Дочка, — запричитал Семен, — тебе-то какая разница?

— Он, наверное, думает, что сам — по понятиям живет, а я — блядь. А жена-то, жена его все-таки бросила, — напомнила она мстительно.

— Она ушла к другому, — пояснил Дима и сел по-турецки прямо на пыльный пол сцены.

— У другого, что, — Джессика вела себя непонятно агрессивно, — денег больше было?

— Она ушла от меня к Трупину, — безразлично сообщил Дима.

В наступившей тишине было слышно, как поет невесть откуда взявшийся сверчок.

— К Трупину?

— Которого убили?

— Да, — Дима встал, на мгновение вышел из освещенного круга и как-будто исчез в темноте сцены. Звучал только его голос, а видно не было. — Не то, чтобы она ушла именно из-за него. Просто мы расстались. Лучше уходить вовремя. На границе ДА-НЕТ. И если не хватает духу уходить в конце «да», то надо успеть к началу «нет». Тогда у тебя хоть что-нибудь, да останется. Дождливый день на Чистых прудах, столик у самой воды, джин с апельсиновым соком… Или Рижский залив, и флигель близлежащего дома плывет в тумане напротив окон. А помнишь, как играли в кости всю ночь, переругиваясь от азарта? Или возвращались после спектакля, и ты взяла меня под руку, потому что было холодно и ветер задувал в рукава твоего плаща? Время стирает многое из моей памяти, что-то забывается, что-то тускнеет. Но это… Нет! Это всегда будет со мной, и умрет вместе со мной, потому что это и есть — жизнь.

А потом вдруг эта поездка за границу, и какой-то скользкий тип на фотографии, одной рукой обнимающий тебя, так что ладонь накрыла грудь. Ну, может, у него так рука оказалась в момент съемки… «Я не могу представить тебя как возлюбленного, — сказала ты. — Только как друга.» А потом, словно в бреду, ночной звонок: «Никого у меня не было, и никого, кроме тебя, я не смогу представить как мужа, как мужчину…» Где кончается «ДА» и начинается «НЕТ»? Поэтому я ушел из этого периода своей жизни, чтобы женщина, с которой мы когда-то выпивали на скамейке у Чистых прудов и которая, уткнувшись мне в плечо на набережной, как будто сильно смутилась, сказала — я тебя люблю, — так вот, чтобы эта женщина тоже помнила лучшее, что было в нашей с ней жизни. Надо расставаться, когда ощущение утраты вызывает чувство горечи. И тогда ты всю оставшуюся жизнь будешь думать, что когда-то был счастлив.