— Вот теперь — кончено, — и он, кряхтя, нагнулся, шаря в темноте руками в поисках фуражки.

После, вместе с Адидасом, они прошли в здание. В дальней комнате стояли, одна на другой, пластмассовые канистры с коньяком. Тут же были и пустые бутылки, а также резиновый шланг, через которые эти бутылки наполняли. В помещении распространялся восхитительный запах армянского коньяка. Из простреленных канистр тек этот напиток, и не промочив ног, нельзя было войти.

Уткнув лица в лужу коньяка лежало два человека, которые до штурма как раз занимались разливом этого божественного напитка. Один из них был Давид Григорян, отец троих детей, в прошлом учитель физики, а другой — узбек без имени, которого наняли наклеивать этикетки.

— Еще одно гнездо преступности уничтожено, — майор шмыгнул носом, улавливая запах и, наметанным взглядом определил, что несколько канистр уцелели. — А у нас еще целый список адресов.

— Сделано, — отрапортовал майор по рации.

— Не пойму, зачем столько крови! — чересчур нервно спросил Адидас.

— А ты выпей, — Голиков достал из заднего кармана брюк уцелевшую при штурме подпольного разливочного цеха бутылку. — Ты — выпей. Поверь мне. Полегчает.

— Зачем столько шума?!

— Ты — выпей… — напомнил майор. — Мы — солдаты…

— Я — не солдат! — возмутился Адидас.

— Считай, теперь призван. Ты пей, пей… Мне ведь тоже хреново. Ой… как.

— Люди Учкана (или кто там исполняет его обязанности) отныне и навсегда — на коленях, — произнес помощник мэра, «Лицо городского масштаба», который руководил операцией из собственного кабинета. — А без «пригородных» — Мореходу головы не поднять!

И по взмаху его рук угадывалось, что восклицательных знаков намного больше.

— «Лестница» — взяла с тумбочки исписанные страницы и прочитала Джессика название рассказа, а после достала изо рта комок жевательной резинки и прилепила ее к той самой тумбочке.

Падал пушистый теплый снег, он как будто парил в воздухе, и казалось, что время остановилось.

От двери до двери — семьдесят две ступеньки. Одиннадцать часов зимнего вечера… Четыре этажа, на каждой площадке — окно, которое упирается пыльными стеклами в ночь. Ужасно хочется есть. Прямо живот взбунтовался, как хочется.

Лестница пуста. Вот если бы сейчас… Если бы сейчас хлопнула входная дверь и легкие шаги — ее шаги, их не спутаешь, тогда сердце замирает, словно входишь в ледяную воду. И с глазами что-то странное — по краям в фокусе, а в центре размытое, туманное. Потом внизу — стоит приникнуть к перилам — покажется ее макушка. Темные волосы, в которых запутались неуспевшие растаять снежинки. Вокруг макушки индевеет белый пушистый воротник, а под ним — плечи в красном пальто. И тут — надо сразу отпрянуть к окну, потому что смотреть сверху можно лишь мгновение. Надо взобраться на подоконник и с безразличным видом отвернуться. Она должна увидеть все именно так: пустая лестница, черный прямоугольник окна и задумчивый молодой человек на подоконнике. Тогда она улыбнется. Это будет видно по отражению на стекле. Она улыбнется устало и радостно. Тут все рассчитано.

Хлопнула парадная дверь. Нет, шаги мужские. Так оно и есть. Мужчина поднимается неторопливо, на ходу стягивая перчатки. Лицо усталое, волосы с проседью и безучастный рыбий взгляд. Руки белые, ухоженные, с обручальным кольцом. Рыбий взгляд скользит, наталкивается на встречный, и мужчина отводит глаза. Что промелькнуло в его взгляде? Нерешительность, удивление, сочувствие? Теперь видна только спина. Широкая, сутулая, под черным кашемировым пальто.

Проходит полчаса. Сверху, будто скатываясь, проносится парень с собакой. Парень уже знаком. На секунду он останавливается:

— Все ждешь?

— Жду.

Парень неопределенно подмигивает и скатывается дальше.

Почти двенадцать. Ну где же ты, ну появись, появись сейчас! Дома, наверное, кошмар творится. Но появись сейчас, что тебе стоит? Появись, я без билета ездить не буду, холодной водой обтираться начну. Сто тысяч раз имя твое повторю. Что мать сейчас делает, страшно подумать. Ведь до ужина вышел, вроде как к однокласснику за учебником…

Где же ты, а? Я же не смогу, не смогу уйти. Я ведь дождусь, я убью себя, я убью всех подряд, черт, где же ты, а? Мне больше ничего не надо.

Вдруг здесь возник бы пожар? Ночью! Все в доме забегали бы, тот, сутулый, в пальто, начал бы истошно кричать, расталкивая всех, рваться к выходу. И вот среди крика, дыма и ужаса появляюсь — я. Ловко кидаюсь вверх по лестнице. Падает раскаленная балка, вопят женщины. Кажется, меня уже не спасти.

Но вот я возвращаюсь, словно сотканный из всполохов, одежда горит. Делаю несколько шагов по черной от расплавленного снега земле. Осторожно передаю женщину в руки пожарных. А сам падаю. Женщина открывает глаза. Надо мной склоняются люди. Потом седой, мужественный пожарный, с перемазанным сажей лицом, молча снимает каску. В полной тишине люди обнажают головы. В ее глазах стоят слезы. Глаза — крупным планом.

Снова хлопнула дверь. Приглушенные голоса. Все равно слышно. «Если бы ты так учился, как слышишь, говорит мама, давно бы был отличником».

Быстрый легкий цокот каблуков по ступенькам. Наконец-то, ОНА! Останавливается напротив. Глаза удивленные.

— Милый мальчик, ты ждал меня все время?

Неужели она не понимает?

— Да. Вы… ты пришла поздно.

— Это что, она хихикает, семейная сцена? Я ведь совершеннолетняя, ты не догадался? А тебя, наверное, дома ждут. с ума сходят.

Нет ответа.

— Просто я встретила товарища. Старинного товарища, он знал меня еще с бантиками и косичками. Понимаешь?

Нет ответа.

— Не смотри на меня такими глазами. Когда вырастешь, никогда не смотри на женщин такими глазами. Они с ума посходят. Какой же ты будешь, когда вырастешь? Обалдеть. Жаль, я старенькая буду. Стану сидеть на скамейке и шамкать своим товаркам — вон тот красавчик за мной ухаживал, и как ухаживал, как ухаживал, она засмеялась. Ты даже не представляешь, каким вырастешь.

— Я… это… тебя всегда любить буду.

— Ой ли? — она улыбнулась. — А теперь иди домой. Иди, иди. Дома знают, где ты пропадаешь? У тебя ведь, наверное, уйма дел? Верно? До утра я не сбегу, буду спать как убитая, и ничего со мной не случится. Ты мне веришь?

Шаги тонули в глубоком снегу, который, кружась, падал весь вечер. Возле фонарей, снежинки — словно летняя мошкара.

Прозвенев, скрылся за поворотом пустой трамвай. Город окутывал снежный туман, и как хорошо было в нем заблудиться. Город спал, и где-то за сугробами прятался его сон. Шаги тонули в тишине, и, как предчувствие лета, в темноте кружило счастье.

Оно тут, за спиной. Или за поворотом.

— Я люблю ее…

Потом, чуть громче:

— Я люблю ее.

И наконец, на всю улицу, чтобы залаяли бездомные собаки:

— Я люблю ее!

Теперь — наверняка. Теперь — на всю жизнь. А жизнь бесконечна!

А жизнь бесконечна. Зимний вечер. Прохожих мало, только скрипит под ногами снег. В окнах первых этажей звездочки елочных огоньков. Новый год уже прошел, а они еще на что-то надеются. Накатанные полоски льда под снегом. Только бы не навернуться. Прошлый раз: возле самого подъезда. И — лежу. Она смеялась, сам смеялся. А таксист, который ждал, потом спросил: «Как это тебя угораздило?» Таксист все понял — тут не до смеха.

Мудрые ребята, эти таксисты.

Тра-та-та там-та-та… — протрубил саксофонист.

Это тайный саксофонист, для личного, так сказать, пользования. Я часто слышу в уме разные мелодии, хотя с головой у меня все в порядке. Так бывает, когда мне здорово.

Два экзамена позади. До угла дойдем — поцелую. Губы у нее теплые — в любой мороз. От помады, наверное.

Когда такую обнимаешь, словно в ладонях держишь. Ну как без нее прожить? Если ты рядом, не нужно никакого плейера — музыка сама по себе изнурти прет.