1967 «Мы шли с Горацио…» Мы шли с Горацио. Ночным плащом укутан, мир буйный спал. Пространства площадей, громады заселенных скал застыли в живописных позах, но, знавший толк в ночных метаморфозах, мой спутник вдруг задумчиво сказал: «Твой путь южней средневековых мистик и северней расчитанных путей. Ведет компас – святой тысячелистник, вобравший голоса нам дорогих людей.» Выл ветер. На площадке черной электомозг повизгивал, взывал. Но там, над площадью, над областью Нагорной лик новых лун вставал. И женщина немеркнущего мира подъемной силой вечного крыла созвездиями Лебедя и Лиры в слепой полет нас бережно несла. 1967
«Я жажду безотчетно темноты…» Я жажду безотчетно темноты, неясных сил, какого-то движенья — глаза смежив, вдруг высветить черты, мелькавшие в тумане умозренья. И кажется при выдохе, что пуст мой мозг, и зрелище души ничтожно, и все, что упадет из рук моих и уст, так откровенно праведно и ложно. Но берег виден, и жилье в тумане, и отягченный ношею прилив опять живет, чтоб глубины мотив, измучившись, вдруг выплеснуть волнами. 1967 «В некий час пустующие ниши…» В некий час пустующие ниши призовут кочующие души. Город грез из стен прозрачных вышел и повис меж звездами и сушей, будто мозг сверкающий. И тут же перевернуты реальнейшие крыши, и попробуй высчитать, где глубже, где огни естественней и выше. 1967 Часы Когда я решил проверить часы, выверить как-то свой собственный час, стрелки засуетились, как муравьи, скрываясь от глаз. Циферблат, как замкнутый некий знак, сверкал сквозь хрусталик и лак. Я подумал, что это возможно. И что мы носим в себе производные тел — просеяны будто бы сквозь решето дыханья и меты мыслительных стрел. Дыханья и меты мыслительных стрел, как связи вещей, окружающих нас, как самый обычнейший уголь и мел, хранящий огонь динозавровых глаз. Я подумал, что в сумерках звездной глуши какой-нибудь птеродактильный гад носил, как детеныша, клетки души, глаза превращая во взгляд. И может быть, задыхаясь и мучаясь, громадный и скользкий, оттачивал в семени, вынашивал мой интеллект и живучесть, погружаясь в пепельный вакуум времени. Часовщик исследовал недра часов, погружал во что-то блестящий ланцет… Стрекотали колесики: тик-так, тик-так. Был выправлен видимый стрелок разлад. Как некий туманный и замкнутый знак блистал и чернел на руке циферблат. 1967 Звезда Есть среди звезд желанная звезда, планета с неизбежными морями, и там, светясь, парят сверхгорода, и зев пространств пронизан голосами. Быть может, в недрах Млечного Пути, в какой-нибудь неведомой спирали, туманности… – И в этот град войти нам суждено. – Едва ли. Вы не учли, что скорости удел фотонами, их свойством ограничен. – Но удержался ли единственный предел — фантазии? Вселенной органичен закон: что мыслимо – реально, точней, реальным может стать. И мы не знали, побежит ли вспять в каком-нибудь участке провиденье, и будем ли вне летоисчисленья свой прежний сон, смущаясь, догонять. Вот что хотелось на сегодня знать. — Но здесь меня настигло возраженье: – Ну вам-то что, пусть существует где-то туманная звезда. Не рыбы вы, чтоб нынешним рискуя, мчать нереститься. Нет, и не птицы вы — в глухую даль с привычного гнезда стремиться. Зачем вам дальняя звезда? — Но тайный глас: «Переселиться!» — нас заклинал. Есть среди звезд Желанная Звезда! 1967 Римские элегии I Я помню все – тяжелая сова огромным глазом медленно взирала, качался лес, и отблеском металла посверкивала жесткая трава. Пиликала неведомая скрипка, дремал телец, и путник утомленный, и ветхий дом ладьей златооконной врезался в ночь, как божеский резец. Я плакал, спал, кружилась голова, и стрелки сонные текли за кругом круг, и демон ночи – черная сова — всей мощью крыльев мчалась в Бежин луг. II Брат любимый, слышишь ты меня? Маленький страдалец неутешен, голый труп качается, повешен. Весь уж Рим во власти забытья. Ах, что заготовили – осталось, выпитого – горестная малость, нить судьбы – негаданно распалась. Весь уж Рим во власти небытья. |
