1973 «Снова полночь и кругом…» Снова полночь и кругом Тишина – ни зги, ни стука. Ах, о чем ты? Ни о чем. Говор, говор, и колес перебор неторопливый. Ах, куда все унеслось? Старый мельник молчаливый, свет, трепещущий в окне. Бой часов. Ужели мне? Запах пряников и тмина, скрип шагов и различимы стрелки в крохотном окне. Бой часов. Ужели мне? 1973
«В пространствах кипящих, меж звездами рея…» В пространствах кипящих, меж звездами рея, проносится молча комета Галлея. И притчей, надеждой широт и экваторов, все та же надежда в бессонных локаторах. Как призрак, летящий межзвездною лодкой, все ближе и ближе сиянье Когоутка. Надежда и призрак. И руки «Скайлэба» лелеют и гладят зовущее небо. Надежда как Солнце! Ужель вероятий нарушена вечность, табу и проклятий?! И сказкой, прощеньем, томленьем былого летит над Землею межзвездное слово. И там, где влачили судьбу фарисеи, межзвездное слово зовет и алеет. Проносится ветер – могучий и свежий — над лоном притихших пяти побережий. Комета Галлея, сиянье Когоутка — так млечною россыпью разум разоткан! И пристально шарят тревожное небо могучие руки другого «Скайлэба». 1973 «Милый мальчик, полуденный сон…» Милый мальчик, полуденный сон навевает беспечная лира; все я вижу – не я ли в боа голубом, тихий мальчик нездешний с глазами Шекспира? Как ступаешь ты тихо, прозрачно, легко, как твой лик по-сократовски строг и античен, о, чьи мысли твое увенчали чело, нерасчетливый, милый, земной Беатриче! ___ И слышу я, оставшийся в тумане, — ступаешь ты по золотистым струнам; так шум дождя, подобно древним рунам, звучит в душе светлей и неустанней. Два близнеца, два отрока, два сына, так мы бежим, смеясь или играя. О Судный день, где осень золотая в багровой мгле закатного кармина! 1974 «Когда скорбей тяжелые рои…» Когда скорбей тяжелые рои дохнут из тьмы мне вьюгою кромешной, придете ль вы с прощением сердешным, о бедные прообразы мои?! Минуты… Что ж, отмерены оне, и видел я, как, медленно склоняясь, скорбела ты, вся мыслью обо мне, к траве моей листами прикасаясь. Некрополь пышный, бедное кладбище, кому взывают молча письмена? Все ближе цель, которую мы ищем, и горечь жизни выпита до дна. Земные блага ценим мы едва, зайдя сюда полуденной порою. Внемли, внемли, как шепчется листва с уже освобожденною душою. Но тихо. Может быть – то ветер прошумит, и мнилось мне – ты говоришь со мною. Как странно здесь мечтать полуденной порою, как ясно здесь – деревья и гранит. 1975 «Над панорамой синих вод…» Над панорамой синих вод увижу пурпурное небо. Там – в глубине – смеясь и немо, судьба кочевников зовет. О, смерть – всегда ли расставанье? И, в капле огненной биясь, не та ли мощь и трепетанье — души возвышенная связь? И чья душа тогда очнется, ступив звездою в хоровод, когда волны последней взлет меня томительно коснется? 1975 «В полночный час над книгой золотой…» В полночный час над книгой золотой сижу впотьмах, как бы привороженный незримым миром, звуком окруженный. Нисходит он, сияющий, двукрылый, всю боль дневную в памяти стереть. Так призрак вдруг, неслышимый и милый, дарует сон, чтоб тихо умереть. И, сном объят, легко, обвороженно, протянет спящий мускулы свои в воздушный свет, в летящие струи. Он там уже – для странствия рожденный. Мы протягиваем руки — что нам в этом тихом звуке? — будто сонные струи… В тьме и призраке пещеры — там невидимые сферы мечут быстрые рои. Просим мы: «Благослови! Сыну дай неизреченно силу, зрящую мгновенно обитания Твои. Что нам в звуке этом властном, будто служим безучастно? В час полуночный внемли! Протяни свои нам руки, будто мы с тобой в разлуке, как небесные струи. Там серебряный папирус, звезд бессчетных сонм и клирос, там Начало излучилось в тайне Духа своего. Разум дай нам, чтоб мгновенно, меж пределов сокровенно оглядеть все естество. Этот шорох, зов тревожный! Отстраняя ужас ложный, дай нам миг, для душ возможный, — Воскресенья своего!» |
