1978 Имена Есть имена – будто имени нет, по которым, печалясь, исходят тоской. Те имена, на которых запрет, словно звезды цветут в непогоде ночной. Есть имена – и гласит алфавит, и страница укромный ведет разговор, и призывно пророчество гордо горит, и выносится в сердце тяжелый укор. Есть имена – словно вещий почин, есть имена – будто нет среди нас, те имена, о которых молчим. Каменистой тропою идет Фортинбрас. Те имена, что берутся во храм, их не выдаст ни дрожь, ни рука, ни висок, что восходят как знаки к высоким мирам и на землю сойдут, как исполнится срок. 1978 Поэт Судьба поэзии – в поэте, как бой столетий – в сей земле, тех двадцати его двухлетий, как мощь, явленная планете и вновь простертая во мгле. Но тьма суровая закрыла небесный логос золотой, молчат далекие светила, но жизнь его благословила своей пречистою слезой. Ему предведомы мгновенья, и в дни жестокой пустоты он слышит тихие моленья и золотые песнопенья, и предвещающие сны. Но лишь коснется ненароком струны печальной и простой, душа возносится потоком, и в этом облаке далеком уж ясен логос золотой. 1978 Романс В кафе каком-нибудь, где улица видна, а фонари подчеркивают бедность, я примощусь у самого окна, преодолев неловкость и надменность. И в час глухой, когда закончен счет, и тень совы парит над фолиантом, далекий гость из темноты сойдет в пустынный зал с седым официантом. И в тайном свете этого огня преобразятся чахлые растенья. Зачем он здесь и смотрит на меня, как будто я – его благословенье? Он так знаком, высок и молчалив, но лоб его уж пламенем охвачен, как будто хор, минувшее простив, уходит ввысь неумолимым плачем. Где стол был яств, там тень моя легла, отбрасывая юношеский локон, как этот луч из темного окна проходит зал – легко и одиноко. 1978 Офелия Там лишь цветут бесконечные розы, зори огней – на чужом берегу, в белых полях неизведанной прозы я от расспросов тебя сберегу. Камень поросший, тенеты веселия, рифмы беспечные, вас ли ловлю? В тьме бесконечного – имя Офелия: исповедаюсь, казнюсь и люблю. Будто полями, дорогою белою, юностью милою снова иду с этой печалью и речью несмелою к той, затерявшейся в темном саду. Где вы, далекие годы веселия, зори огней – на чужом берегу? Словно звезда это имя – Офелия, тайну безгрешную я сберегу. 1978
«Я не знаю, Тютчева судьба…» Я не знаю, Тютчева судьба надо мной спокойно просияет? На меня, беспечного раба, в полусонной лени замышляет? Или рок начертится другой, чтобы дни – размеренны и тихи — мне пришли, как отзвук верстовой — из песчаной памяти Плющихи. Будем в тех песчинках мчать и мчать, ожидать, покуда не случится, целый век таиться и молчать, чтобы так нежданно озариться. В переулках выбранных цвести, словно отблеск давнего заката, и сказать спокойное «прости» купине нетленного Арбата. Там, где жизнь так видимо цвела и слова возвышенно звучали, там душа свободная плыла, но ее судьбы не угадали. 1978 Совращение Дирижер благородный славит черную масть, выступает свободно вся подпольная власть. Веет магией черной, зреет темп увертюр, и альты и валторны в вихре тех авантюр. Вторит первая скрипка не за совесть – за страх, и белеет улыбка на тревожных устах. Цвета черного кофе там уж профиль мелькал, господин Мефистофель смотрит в зрительный зал. Погашаются свечи, высыпает за круг вся подпольная нечисть из трирем и фелуг. Вся застольная свора, перегарная власть, и в глазах светофора бьется красная страсть. Словно молния, профиль в дымном облаке грез, господин Мефистофель не бежит лакримоз. И его музыканты совращают слезой, как его фолианты — виртуозной игрой. 1978 |
