1981 «В этих рощах веселых…» В этих рощах веселых предгорий Парнаса тихо ветви колышет незримая фраза. Небосвод вознесен над ночными полями. Вот уж ведомо, близко могучее пламя. Разливай осторожнее, друг-виночерпий, эти звуки и краски — неподкупнее терний. 1981
«Я не в ответе за то, что оракула голос вещает…» Я не в ответе за то, что оракула голос вещает. Небо одно лишь за муки безумцев в ответе. Рейте, летящие! Крылья расправьте, благие! Еле влачащихся Йорик отважный рассудит. Здесь или там Есть ли мера превыше созвучий? Море одно неутешные хоры взмывает. Ave Maria, gratia plena 2– воля священна! 1982 Октава «Если я мог бы возвышенно-просто…» Если я мог бы возвышенно-просто, выйдя на миг из обычного роста, вам рассказать напряженно и тихо протуберанец и солнечный вихрь. Как нестерпимо, тоскливо для слуха мечется мозг, покидаемый духом. Будто на тайном полночном совете, в зареве снов и за вьюгой кромешною вы различали в изменчивом свете образ далекий с улыбкой нездешнею… Дух, устремившийся к звездному граду, преодолеет любую преграду! 1960 «Весь этот мир…» Весь этот мир — покой необычайный… В покоях светлых вазы горицвета, шаг мой утопает, слышно оцепенение веранды. Зеленый переплет настольной лампы и лейки разговор меня наполнят. Ростки, столь неожиданны для грядки и семян, ладошками всплеснут. Мир загудит. И дождик, неожиданными слезами разразившись, над дальним краем тихо прошумит. Случайная догадка воплотится. Тогда ты вспомнишь удивленно тот мир, где светел горицвет, и, может быть, уже на склоне дней ты будешь вовлечен в движенье тех же сил все тем же неизменным притяжением. 1963 «Не знаю я, кем буду в этот день…» Не знаю я, кем буду в этот день — в обычный день последнего отсчета. Я буду сам, иль будет только тень держать ответ за бывшего, кого-то? Ну а тебя? … Не мучают тебя больничный блеск и коридор молчащий, твой голос собственный в кассетах ломких фраз? Как будто ты – чужой, не настоящий, а настоящий – упустил свой час. Ей надоело, и она ушла, тобою же оставлена – душа. 1963 «Слова так тяжелы…» Слова так тяжелы. Ненаписанного тайна! И чувствовать – не знать, предчувствовать невнятно. Пусть улица течет, и коротка не жизнь, а только память наша. Течет, течет. Но мучают тебя шаги, и разговор случайный, и маленький безоблачный цветок. Течет, течет. Так медленна вода, и так стремительно неслышное движенье. 1963 «Спрячьте поглубже в Землю…» Спрячьте поглубже в Землю, в капсулы – вязь нейронов, все ваши «не приемлю» радиомикрофонов. Потом установит Шлиман — осколок стены лелея — какими путями шли мы в собственные Помпеи. Даже пустяк – открытка — все это будет важно. Вытащено, открыто, выставлено однажды. 1963 «О чем думают ночные птицы…» О чем думают ночные птицы? О тишине, похожей на пещеру, на лабиринт с чердачными ходами? Недвижны арки каменных улыбок. Мосты парят… И чьи-то мысли медленно текут. Плывут река, созвездия, дома, и донесет твой голос из тумана. А ночь, струясь, кладет свои румяна на облака и призраки фронтонов. О, голоса межзвездных телефонов ваш дальний блеск ловлю я неустанно! 1964 «Когда-нибудь и мы, старушка и старик…» Когда-нибудь и мы, старушка и старик, боясь всего, привыкнув сторониться, мы будем грустными глазами провожать чужие нам, мелькающие лица. Безумство слов, нахлынувших в язык, каких-то мод, машин и наваждений, старушка тихая и медленный старик, отставшие от бега поколений. С недоуменьем, глядя в апокриф, и мы с тобой застынем в безучастье? Я так люблю, когда ты, закурив, вдруг вспыхнешь вся прямым отпором власти. Когда нервически, рожденное в умах столетий Герцена, предчувствий Огарева, летело в их неумерших мирах из уст твоих возвышенное слово. |
