III Милый ангел, тень моей подружки, ты лежишь прозрачен и недвижим, перышки сладчайшие разъяты, горсткой пепла, пухом серебристым. Кто же твой доносчик и убийца? Аргус, что смотрел ты в рот воды набравши?! Верный ангел, друг мой ненаглядный. Где твой взор, хваленный мерзкий Аргус? IV Вот повержен, распластан и смят, милый птенчик как будто уснул, красных бусинок порван ряд… Где же друг твой, любимый Катулл? Десять тысяч стадий меж нас пролегли, десять тысяч стадий, дюн или ден, десять тысяч страждущих к лику Земли, милый птенчик канул, пал, убиен. Где твой верный ангел, бедный Катулл? Где твоя веселость, воля, жест? Милый птенчик канул, почил, уснул, волчьи стаи бродят Рима окрест… V Клио слепая, ты плачешь навзрыд? Где твой Флавий Иосиф, где честный Тацит, где же утро твое, где туманящий день? Пал трепещущий птенчик, и ранен олень. Поминания колокол – убиен, убиен, окровавлено облако, порван шелковый лен. 1968 Церемониал Глухо в городе. Подвал. Освешенная котельня, а над нею параллельно звездно выстужен провал. И печей гудящих рокот, и рыдающий орган… А слепцы давно уж в сборе, и заполнен крематорий. Что ж, идет церемониал. «Это странно, – я сказал, — я живой еще как будто». Но оркестрик ликовал. «Это просто идиотство — положась на благородство, даться в руки – и в подвал». И хотел уйти я быстро, силой вышвырнуть флейтиста (тот, который уповал). День безжалостный, постылый. Я воскликнул: «Что ж ты, милый?» Попытался, но не встал. 1968 «Неужели так жить, появляться на свет…» Неужели так жить, появляться на свет на каких-то отмеренных семьдесят лет, а потом, покидая свою наготу, быть вколоченным намертво в черноту? Но не это ужасно. Из двух половин вдруг останется кто-то бесцельно, один. Он потянется ночью в мою теплоту… Но обрежутся руки о пустоту. 1968
«Мне приснился однажды – наверное – сон…» Мне приснился однажды – наверное – сон. Там белела доска и чернел телефон, молоточки стучали по сфере ядра, и тянулись ко мне, вглубь меня провода. Я услышал: с орбиты сошел электрон, я увидел волчком завихрившийся звон, закорючка кривилась, и морщился знак, и пространство смотрело в меня сквозь кулак. Но, быть может, не здесь – за десятой звездой напряженный, усталый, но Некто другой весь ушел в расшифровку бессвязных речей перекрестков искусства и Млечных Путей. 1968 «На страницах утренней «Star»…» На страницах утренней «Star» 3встречу я собачонку Пифа; и, покуда туманно и тихо, благодушен Тверской бульвар. Фонари отодвинуты в площадь. Скорбный Пушкин, и рядом – аптека. Что ж, живущему здесь от века обитаемо все на ощупь. Собачонка бежит, петляет, а за мной господин наблюдает. И лицо его так знакомо, и черты его так покойны. Это он, кавалер закона, Бенкендорфа слуга достойный. Вот идет он. Бульвар пустынный, собачонка за ним ковыляет… Будто мысли мои читает философии друг старинный. 1969 «Расскажи мне сказку, что ли…» Расскажи мне сказку, что ли, про сосновый бор дремучий, про дорогу в чистом поле и про случай неминучий. И про участь бедной девы, что в изгнании томится, повернешь коня налево — королевские темницы. А направо или прямо — путь заказан и запретен, за опушкой – волчьи ямы и ловцов стальные сети. Что-то сбудется в дороге, быть ли раненым, убитым? Витязь крестится в тревоге, верный конь уж бьет копытом. Дева ждет в чужой неволе, замка высятся твердыни, верный конь – умчался в поле, витязь – крестится поныне. 1969 «Куда мы донесем свои инициалы…» Куда мы донесем свои инициалы, своих пожарищ где оставим след? Но в будущих мирах мы все – провинциалы, с усмешкой горькою непретворенных лет. И поступью тяжелой и надменной, равняя в строй машины и умы, мы к вам всплывем с окраины Вселенной, как осминог, поднявшийся из тьмы. |
