Перевалив какой-то пригорок, так называемая дорога поехала вниз, в пологую долину, по дну которой и протекала речка-вонючка.
И вот оттуда, с перелома дороги, глазам компаньонов открылся, наконец, славный город Чисто-место.
Квакин смотрел на него думал, что это - один из крупнейших в его жизни обломов.
Городишко был невелик - в полчаса можно пройти самым ленивым шагом - но на первый взгляд неприступен. Дело в том, что весь он помещался внутри высоких и с виду каменных стен. Залезть на эти стены без длинных лестниц возможности не представлялось. Квакин ту же прикинул, можно ли наделать таких лестниц их пальмовых стволов. Быть может - но что толку, если несколько сот человек станут бегать по стенам, отталкивать эти лестницы и бросать в осаждающих хотя бы обычные камни? Весь его отряд будет перебит в считанные минуты...
- Сколько в городе ворот? - спросил Квакин Четвертака.
- Одни. Те, к которым дорога идет.
Квакин присмотрелся:
- Они железные?
- Железные. Таран из пальмовых стволов не берет - расщепляется только так. А кроме пальм, тут ничего не растет.
И не только тут. Твердые деревья, из которых была сделана корзинодержалка компаньонов, не превышают в высоту пяти метров, а в толщину - руку; таран из такого не сделаешь. Да если и удасться сломать ворота - как его тридцать едва обученных бойцов разобьют несколько сот городских?
- И как тебе? - спросил Квакина Пинок.
- На первый взгляд - такое же дерьмо, как в реке. Но... - он еще глянул на город, и усмехнулся, - месяц назад я, возможно, поверил бы в крепости, которые невозможно взять. Но не сейчас... Крепость может быть такой, что ее не возьмешь. Но люди, если их достаточно много, всегда имеют слабые звенья. А одного слабого звена хватит, чтобы цепь порвалась.
- В обществе одного слабого звена может и не хватить, - сказал Пинок.
- А в обществе их всегда куда больше, чем одно... - Квакин снова усмехнулся, - Пинок - я же не зря хочу попасть в город, а не только посмотреть на него со стороны. Одна из самых характерных черт любой человеческой системы - крепко снаружи, слабо внути. Наоборот бывает, но очень редко. И на такие системы, где крепко внутри, не нападать надо, а присоединяться к ним...
Дальнейшие действия компаньоны обсудили заранее.
Квакин и Пинок и дальше играют роль суходольских колхозников, принесших на базар свою жрачку. По чем ее продавать и сколько просить поначалу, чтобы было похоже на правду, Четвертак им сказал. Он же предупредил, что крестьяне должны платиь в городе всякие подати. Но размер и даже точное число их Четвертак не знал, так как служил в армии, а не в страже, ведавшей внутренними делами. Спешить они не будут - сделают вид, что впервые в городе, и никак не могут найти этот самый рынок. Учитывая юный возраст, в это можно поверить. Они будут ходить по городу как можно больше, и внимательно смотреть. Что именно высматривать, Квакин и сам не знал. Он просто полагался на то, что мысли его, уже давно толкающиеся вокруг взятия города, помогут его вниманию обратится на нужные делу детали. Четвертак же со своей бородой и с пустой корзиной, лежащей пока в корзине наполненной, будет изображать колхозника уже распродавшегося, и ботающегося по городу в поисках того, на что потратить свои медяки. Он будет следовать за компаньонами, но не слишком близко - на всякий случай, если понадобится помощь.
Конечно, компаньоны не имели оснований полностью доверять Четвертаку. В принципе, он мог и заложить их. Никакими действиями против местных властей он себя не скомпрометировал. Сам факт сдачи в плен едва ли был в здешних краях преступлением, так как уже не первое столетие городским бойцам просто некому было сдаваться. То есть, Четвертак вполне мог нарушить свое инкогнито и заложить компаньонов первому же стражнику.
Но что-то подсказывало Квакину, что Четвертак не сделает этого. Какое-то особое ощущение, которое появилось у него при общении с Четвертаком уже во второй раз после того, как они с Пинком провалились в Дыру, и очутились среди ботов.
Ощущение такое появилось впервые у Квакина, когда он познакомился с Кособоким.
Определить его одним-двумя словами Квакин не мог. Скорее всего, дело тут было вот в чем. Большинство ботов выглядели и действовали так, словно ничего не хотят и ничего не чувстуют, кроме простейших, чисто биологических мотивов. Сколько ни приглядывася к ним Квакин, сколько ни вслушивался в их слова и выражение голосов, лишь две эмоции открылись ему: желание присвоить какую-то вещь и страх.
Ему показалосось даже, что боты практически не интересуются другим полом. Он не заметил ни одного взгляда, ни одного жеста, ни одного слова, ни одного особого выражения голоса, которым естественно сопровождать общение разных полов. Точно основная масса ботов была существами, сексуально активными только во время течек.
И тем более не заметил он между ними проявлений какой угодно несексуальной симпатии, какого угодно сочувствия. Когда вершилась Песочная революция, когда боты смотрели на засыпанные песком поля, означающие скорую смерть едва ни половины из них, когда творились все многочисленные перемены минувших дней - ни один бот мужского пола ни словом, ни взглядом, не утешил и не ободрил ни ботиху, ни ребенка. Каждый, не зависимо от пола и возраста, вел себя так, словно был один. То есть, они как-то взаимодействали между собой, работал эффект толпы, заражающий каждого эмоциями других - но это были все те же жадность и страх, и страх многократно преобладал. Телки иногда кидались в истерики, но это были истерики, обращенные в пустоту; ни один человек не утешал их; похоже, они чисто рефлекторно сливали адреналин, не надеясь ни на какую реакцию.
Но Кособокий был совершенно другим. С первой же минуты общения с ним Квакин чувствовал, как пульсируют в нем нормальные человеческие эмоции. Речь его, живая, выразительная, совершенно не походила на монотонную речь других ботов которым, похоже, просто нечего было выражать. Он, похоже, любил свою телку - типичную бесчувственную ботиху, которой все равно, кому дать - но ведь другой просто не было. Он готов был что-то делать, чтобы получить ее обратно, работать, рисковать, посылать кактусами общепринятые нормы. Он оценивал окружающее по своим меркам, не по меркам своего круга, для которого существующий порядок вещей не мог быть предметом оценки, а был только абсолютной и неизменной данностью, и лишь размер члена и число свинокур подлежало оценке. У него был какой-то собственный мир в голове, а у всех его односельчан, от пьяни Ореха до главного старейшины, в голове не было ничего, они просто реагировали на количество домашней скотины, еду и приказы человека с дубиной. Какая-то нечеловеческая тупость, неспособность воспринимать, думать и чувствовать сквозила у них во всем - в движениях, взглядах, лексике, интонации голосов...
И городские бойцы все были такие же. А вот Четвертак был не такой. В нем, как в Кособоком, была человеческая чувствительность и острота. Он думал, когда говорил. Его голос и лицо отражали эмоции. Бойцы говорили: нас плохо кормят - но с таким выражением, точно это не их плохо кормят, точно им все равно. Четвертак же испытывал возмущение, рассказывая, как его обходят по службе блатные, негодование от того, что у рода его - ни земли, ни лавки, и нельзя бросить постылую службу, на которой он вкалывает, а другие за это имеют. Тот же странный эффект живого человека среди механических маникенов...
И они явно заметили, что сами имеют дело не с маникенами, и Кособокий, и Четвертак - Квакин видел это совершенно отчетливо. Они удивлялись поначалу, говоря с ним. Наверное - думал он - они ни разу не видели кого-то, похожего на себя...
И он не сильно раздумывал, оставив отряд на попечение Кособокого, и отправившись в город в сопровождении Четвертака, который один во всем городе знал, что двое самых опасных врагов идут сейчас по улицам, вооруженные только палками...
