Фингал влажным чёрным носом толкал её в руку. Надежда приподнялась на локте. Верный пёс держал в пасти охотничью суму и подавал ей. Там пока лежал только их походный завтрак: несколько плоских кусков ветчины, хлеб, варёный картофель. Она расстегнула ремень на крышке ягдташа и поделила еду по справедливости. Фингалу, который с утра бегал точно заведённый за дичью — ветчину, себе за все пули, выпущенные в белый свет как в копеечку, — хлеб и картошку.
— Ничего, Фингалушка, пусть этот лось ушёл, пусть... Une journée penible... Cа arrive, mais malgre tout[102]... — Надежда разговаривала с собакой, мешая русские и французские слова, что бывало с ней в минуты сильнейшего волнения, — Je pense quand meme... Je ne demande pas mieux[103]... Мы победим. Они поверят. C’est a nous qu’il convient de choisir le mot[104]. Ты будешь есть свежую оленью печёнку, а я... Дам Ване денег ещё на свадьбу и на обзаведение, куплю себе дом в Елабуге на три окна, с конюшней, банькой и садом до реки...
Василий с нетерпением ожидал, когда старшая сестра прочтёт ему хотя бы начало рукописи о своей жизни. Она обещала, что это будет рассказ обо всей их семье, о пребывании в Сарапуле, о войне с французами, о службе гусарской и уланской. Через два дня после своей неудачной охоты Надежда вечером вышла в гостиную к камину с несколькими исписанными листами.
— «Часть первая. Детские лета мои, — откашлявшись, начала она читать. — Мать моя, урождённая Александровичева, была одна из прекраснейших девиц в Малороссии. В конце пятнадцатого года её от рождения женихи толпою предстали искать руки её. Из всего их множества сердце матери моей отдавало преимущество гусарскому ротмистру Дурову; но, к несчастью, выбор этот не был выбором отца её, гордого, властолюбивого пана малороссийского. Он сказал матери моей, чтоб она выбросила из головы химерическую мысль выйти замуж за москаля, а особливо военного...»[105]
Надежда остановилась перелистнуть страницу, и Василий в удивлении произнёс:
— Позвольте, сестрица, мне кажется, я ослышался. Или тут ваша ошибка? Разве наш батюшка был когда-нибудь гусарским ротмистром?
— Не был, — ответила Надежда. — Но сие для них значения не имеет.
— Для «них»? — переспросил Василий, не понимая. — Кто это «они»?
— Ну, Пушкин. Его знакомые книгоиздатели и книготорговцы. Читатели в России, наконец.
— Потому вы и произвели батюшку в гусары?
— Да. Так будет интересное, я думаю. Гусаров знают все, а легкоконных полков, где он служил, теперь в армии нету. Представь себе: гусарский офицер, его юная возлюбленная, лихая тройка, скачка ночью, венчание в сельской церкви... Напоминает пушкинскую «Метель», но только с реальным лицом, существование которого я удостоверяю. Романтично и похоже на правду...
— Очень, — задумчиво подтвердил Василий.
— Вот это — самое главное, друг мой. — Надежда посмотрела на него поверх своей рукописи. — В конце концов, это — моя жизнь. Я имею полное право писать о ней то, что захочу...
Больше Василий ни о чём не спрашивал. Надежда прочитала ему эпизод о своём рождении на свет, о том, как матушка Анастасия Ивановна сначала отказалась кормить грудью ребёнка, а потом и вовсе выбросила его из кареты, о фланговом гусаре по фамилии Астахов, который стал нянькой для полугодовалой девочки и повсюду возил её с собой в седле, о любви малышки к лошадям, к оружию и военным упражнениям. Когда Надежда кончила чтение, брат подал ей набитую табаком трубку, и они некоторое время молча курили. Она ждала его отзыва не без волнения.
— Одно мне кажется здесь совершенно ненатуральным. — Василий выпустил дым изо рта. — Ваш благополучный перелёт через окно кареты на землю в возрасте четырёх месяцев, да ещё по воле нашей матушки. Выходит, она — просто изверг...
— Хорошо. — Надежда кивнула. — Тогда придумай что-нибудь другое на эту же тему.
— Зачем?
— А затем, что надо как-то объяснить сотням читателей моё пристрастие к кавалерийской службе. Они же этого не понимают: женщина — и вдруг мечтает о мундире, о подвигах, хочет командовать в строю и подчиняться... Пусть будет такая невероятная история. Чем глупее, тем лучше!
Василий расхохотался:
— Пожалуй, вы меня убедили, любезная Надежда Андреевна. Глупее не придумаешь. И страшно к тому же. Младенец истекает кровью, но остаётся жив. Его отец дрожит как осиновый лист и отдаёт дитя на воспитание солдату. Мать-фурия рожает себе в утешение второго ребёнка. Красота!..
С «Детскими летами» Надежда покончила быстро. Через день она прочитала брату финальную сцену из этой части, где ночью на Алкиде покидает родной дом, чтобы присоединиться к полку донских казаков. Василий все одобрил, но не удержался от нового вопроса:
— А как же ваш супруг Василий Степанович?
— Его не будет.
— И сына, следовательно, — тоже?
— Да, — твёрдо сказала она.
Василий в изумлении смотрел на старшую сестру и не мог понять, почему она не хочет писать об этом. Разве нет тут занимательного сюжета: брак по пылкой любви, измена мужа, возвращение в дом отца, вечная привязанность к сыну...
— Пойми, это — совсем другая история, — стала объяснять Надежда, как бы оправдываясь. — Она слишком проста и банальна. Кроме того, я уже написала «Игру Судьбы, или Противозаконную любовь». Теперь мой рассказ — о необычайном. Как говорит Пушкин, публике нужна загадочность, тайна...
Следующую часть своего повествования она назвала «Записки» и начала её с той сцены, как вошла к майору Степану Фёдоровичу Балабину 2-му на квартиру, где он и его офицеры расположились позавтракать. Не всё было гладко в этих воспоминаниях. Урядник Дьяконов маячил там тёмной тенью. Потому ей не захотелось давать никаких точных деталей. Майора она назвала полковником, фамилию его и вовсе утаила, указав лишь место жительства — станица Раздорская — и полк, которым он потом командовал: Атаманский. Зато уснастила своё описание жизни на Дону эпизодом, как одна казачка, разгадав её тайну, обратилась к ней со словами «барышня». Что ж, она оставалась барыней для Дьяконова, который зачем-то пришёл прощаться с ней.
Добрые чувства водили её пером, когда Надежда писала о Польском конном полке, и особенно — о ротмистре Казимирском. Но многое, увы, оказалось забыто. Всё же с той поры минуло почти тридцать лет. Никаких записей она, будучи нижним чином, естественно, не вела. Долго вспоминала Надежда дату своего первого сражения при Гутштадте: конец мая 1807 года, но какое число? Проверить это тоже было негде, так как книг о Прусском походе в её библиотеке не имелось. Написала наобум — 22 мая[106].
Затем настал черёд поручика Нейдгардта, адъютанта графа Буксгевдена. Язвительно и зло обрисовала она его действия и всю фигуру этого человека, жестоко обижавшего унтер-офицера Соколова. Однако Василий вмешался в дело весьма решительно:
— Уж не Александром ли Ивановичем звали вашего обидчика?
— Именно так.
— Ну поздравляю! Вы знаете, кто теперь этот Нейдгардт?
— Понятия не имею.
— Спросили бы у меня. Я слышал о нём от офицеров на Кавказе. Он — генерал и начальник штаба Гвардейского корпуса. А при подавлении мятежа на Сенатской площади четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года так отличился, что пожалован в генерал-адъютанты и стал любимцем государя[107].
— Ох и пройдоха! — сказала Надежда, потому что её отношение к Нейдгардту после этого ничуть не изменилось.
— Перепишите эпизод, — посоветовал ей Василий.
— Вот ещё! Хвалить его, что ли, надо...
— Зачем хвалить? Придумайте что-нибудь. Мало ли всего вы сочинили.
