— Как у нас на ярмарках?

— О да! Только вместо большой длинный нос, у него… ну, Вы понимаете, — Иоганн Карлович выразительным, но не совсем приличным жестом показал, что именно у Карагеза является выдающейся частью тела.

— Да уж… — Нарышкин хмыкнул, смутился и слегка запунцовел. — Скажешь тоже…

Через время он, уже с трудом подавляя зевок, бурчал, очевидно, продолжая сумбурный внутренний диалог:

— «Гюрещи», говорит. Какой, к чертям, «борец», когда я все больше со сном борюсь, а она, чертовка, вишь ты — ни в одном глазу. Если так и дальше пойдет… кель гонт… кискесе… — Сергей не договорил и задремал, убаюканный плавным покачиванием кареты.

— Медвьедь, — улыбнулась Мишель.

Часть дороги Нарышкин проспал, похрапывая и сладко причмокивая, сопровождаемый теплым, насмешливым взглядом молодой женщины. Разбудили его, только когда карета подъехала к пристани, где нужно было сесть в лодку, чтобы переправиться через залив. Гроза морей, сонно морщась, вылез из затемненного закрытого экипажа, и на него сразу обрушился водопад солнца, свежего морского ветра и оживленного людского гомона. Впереди был хорошо знакомый по гравюрам в «Ниве» залив Золотой рог — дна из красивейших гаваней в мире, отделяющая Стамбул от его предместий Перы и Галаты.

У причалов пританцовывали на волнах изящные, хрупкие на вид каики, похожие на удлиненные турецкие туфли с высоко загнутыми носами. Здесь же, слепя белизной парусов, столпились сотни судов под флагами, должно быть, всех мировых держав. Между парусниками сновали, попукивая дымком, паровые катера.

К воде спускались мраморные ступени, к ней подступали многочисленные торговые лавки, павильоны и кофейни, из которых доносились ароматы пряностей и крепкого местного кофе. Позади среди роскошных садов, пиний и стройных кипарисов прятались зубчатые крепостные стены, дома, дворцы и купола мечетей. Набережная была запружена народом. Слышалась турецкая, армянская, еврейская и бог знает чья еще речь. Все это перемежалось с выкриками лотошников и гортанными командами лодочников-каикджи. Особенно много в толпе было женщин и детей. Отцы семейств, по-видимому, проводили время за кофеем или молитвой. Целые стаи собак, безмятежно высунув языки, дремали, прячась в тени под деревянным дебаркадером. Рядом разложили свои товары бродячие торговцы кальяном, шербетом, фруктами, вареной кукурузой, мелкими сувенирами — арами азиатских берегов. Здесь же с заплечными бидонами сновали бродячие торговцы различными водами, сладким сиропом и шербетом. Общий колорит разнообразили яркие пестрые одежды, над которыми колыхались белоснежные тюрбаны, разноцветные чалмы, красные фески и расшитые золотом тюбетейки.

Мишель жестом указала на большую белую с зеленым обводом и золотым позументом лодку, скользившую по глади бухты. Ее многочисленные гребцы были одеты в одинаковую бело-голубую форму.

— Это лодка султан, — сказал Иоганн Карлович, пояснив, что владыка империи Османов, по всей вероятности, направляется в одну из мечетей на молитву, а за ним на отдельных судах, держась в кильватере, следует хранитель султанской чалмы и прочая челядь.

Народ на берегу приветствовал небольшой караван поклонами и возгласами восторга: «Падасахим чок яса» — «Да здравствует султан!». Нарышкин, поддавшись общему настроению, хотел было также преломиться в поклоне, но, измерив на глаз расстояние до султанской лодки, передумал.

— Все равно не оценит, — решил он и лишь небрежно кивнул головой угнетателю балканских славян.

Один из слуг Мишель, кучер кареты, нанял шестивесельный каик. Рассевшись на его корме под шелковым балдахином, компания продолжила путешествие.

Гребцы действовали согласованно, и вскоре лодка была уже на середине бухты.

Сергей оглянулся вокруг, и дух его захватило от открывающейся на все четыре стороны красоты. Сонливость бесследно улетучилась, гонимая прочь свежестью моря и теплого ласкового ветерка, который, обнимая лицо и легонько гладя по волосам, бежал себе из Азии, а может даже из Африки, куда-то в сторону Европы и нес с собой неведомые ароматы то ли трав, то ли дерев, то ли невиданных чудесных растений.

Нарышкин с сопением втянул в себя эти ароматы, шумно выдохнул и, растопырив руки — одну в сторону Азии, а другую в сторону европейского берега, — подмигнул Зауберу:

— Ну что, Иоганн Карлович, наконец-то мы с Вами добрались. Вот он, Истанбул!

Примыкавший к дворцу сад патриарха был поистине прекрасен. Финиковые пальмы, вишни, персики, айва, гранаты и смоковницы создавали пышное природное великолепие, способствовали уединению и покою. Всё пространство между деревьями было занято розами, фиалками и шафраном, что еще более усиливало благоуханье. Тут было тихо. Шум города сюда не доходил и лишь басовое гудение шмелей и более высокие ноты, которые брали пчелы, нарушали тишину. Здесь, на прохладной мраморной скамье, в прозрачной тени миндальных деревьев казалось, что находишься в райских кущах. Казалось что в этом мире, не знавшем грехопадения, нет зла, есть только вечное, неземное блаженство.

— Вам шах, — коротко сообщил верховный понтифик, ухмыляясь в пышную бороду и двигая вперед ферзя.

Прокопий стряхнул с себя дурман, навеянный чудесным садом, и вернулся к игре. Вгляделся в изменившуюся расстановку фигур на доске.

— Ну что же, ферзь, — пробормотал он, заставив себя улыбнуться. — Неплохо… совсем неплохо. Вы ведь знаете эту легенду, Владыко?

— Легенду?

— Да, восточную легенду о том, откуда произошло слово «ферзь». Это очень забавно, я прочел ее в одной рукописи.

— Я всего лишь пастырь, — ухмыльнулся понтифик. — И не могу все знать, это, скорее, в ведении Господнем, а легенды и рукописи — по Вашей части. Ведь не я, а Вы у нас являетесь «великим хартофилаксом», хранителем документов.

Слово «великий» Владыко произнес слегка поморщившись, так, как будто сандалии натерли ему ноги.

— Говоря проще, библиотекарем, — скромно ответил Прокопий. — Я предпочел бы именоваться так.

А легенда такова. У одного заядлого шахматного игрока по имени Диларм была прекрасная жена — Фируза. Вопреки обычаям Востока ее муж играл на деньги и однажды, спустив таким образом все имущество, не придумал ничего лучше, как поставить на кон жену. Играл он плохо и почти проигрался, но умная Фируза шепнула супругу, что он может одержать победу, пожертвовав противнику обе ладьи. Диларм последовал совету и выиграл партию. Раздосадованный, что не он, а жена оказалась умнее, игрок стал осыпать жену упреками. В пылу ссоры он произнес, что если шахматы так дороги жене, пусть превращается в шахматную фигуру.

И тут произошло чудо. Прекрасная Фируза действительно стала фигурой, но не простой, а подлинной императрицей шахматного войска. Фируза, то есть ферзь, улавливаете? Говорят, что до сих пор любимой угрозой арабок против зарвавшихся мужей является фраза: «Уйду от тебя в ферзи!».

— Я, пожалуй, сыграю вот так, — сделав ход, выводивший его из-под удара, удовлетворенно констатировал Прокопий.

— Хм… что же было дальше? — впиваясь взглядом в доску и теребя бороду, хмуро спросил Владыко.

— Не найдя способов вернуть жену и окончательно отчаявшись, Диларм ушел в пустыню и там умер, а из его горьких слез возник источник. Человек, испивший воды из этого источника, до самого захода солнца был обязан решать шахматные головоломки.

— Ах, вот как! — патриарх сухо рассмеялся. — Действительно забавная легенда…

— Ну, а если вернуться к нашему разговору? — добавил он уже серьезно. — Вы действительно считаете, что Их необходимо спрятать?

— Да это необходимо, — жестко отозвался Прокопий. — Святые реликвии не должны попасть в руки этих варваров. В этом я убежден. Но главное, что меня беспокоит…