— О нет, найн, он все делать правильно! — странно улыбаясь, ответил Заубер.

— Шкипер! — крикнул Гроза морей, выскакивая на палубу. — Закрепи все веревки, паруса…что там у тебя есть?!

— Такелаж, сударь, — подсказал дядька Терентий.

— Ну да, это самое. Чем поправлять, лучше держи-ка меня крепче, старый дурень!

В руках у Сергея был бережно свернутый кусок некогда белой материи. Прижимая его к груди, Нарышкин свесился с борта шхуны к самой воде. Волна окатила его с ног до головы.

— Держи меня крепче! — крикнул Гроза морей, пытаясь расправить в воде Покров. — И вы все там, держитесь!

— Самое же время устроить постирушки, — возмущенно воскликнул Брейман. — Нет, ну как вам это понравится?!

— Держитесь! — отплевываясь от брызг, снова закричал Нарышкин. — Дядька, ты молитвы знаешь?

— Как не знать! — откликнулся Терентий, изо всех сил пытаясь удержать Сергея за ноги.

— Ну, так молись!

— Ох ты, мать честная! — заорал дядька, обхватив ускользающие ноги барина и одновременно стараясь не последовать через борт, вслед за ним. А дальше произошло то, чего никто не ожидал. Стремительно налетевший невесть откуда порыв ветра приподнял шхуну на особенно крутой волне и положил ее на борт.

— Шквал! — истошно завопил шкипер. — Помоги нам святой Николай!

Нарышкин, подброшенный волной, вылетел из воды и вместе с дядькой хлопнулся на палубу. Все покатились кувырком в пенном водовороте, в котором замелькали руки, ноги, испуганные лица… Больно ударившись плечом о мачту, Нарышкин обхватил ее руками, одновременно пытаясь затолкать Покров себе за пазуху. Некоторое время казалось, что шхуна опрокинется. Но вот водяной вал схлынул, оставив на мокрой палубе кучу беспорядочно копошащихся и отчаянно цепляющихся за снасти тел. Судно, будто размышляя о том, стоит ли ему жить или уйти в пучину, подрагивало всем корпусом и все еще кренилось на подветренный борт. Затем стало выпрямляться, пока наконец не закачалось мерно и спокойно на волнах, сразу ослабивших свой натиск.

— Все живы? — подал голос Сергей.

— Кажись, все! — отозвался дядька.

Нарышкин с трудом поднялся и, морщась от боли в плече, взглянул на товарищей. Они были здесь и, на первый взгляд, отделались только ушибами.

— Эх-ма, а где ж яхта? — оглядевшись по сторонам, удивился Терентий. Сергей посмотрел в ту сторону, где должна была находиться «Калифорния», и ничего не увидел. Только несколько обломков кружились в водовороте пены и гейзера воздушных пузырей, бьющего из воды.

— Бог мой, что Вы сделали? Я никогда такого не видел! — истово перекрестившись, спросил у Нарышкина перепуганный шкипер.

— Я помолился, — убирая со лба налипшие волосы, ответил Сергей. — Я просто помолился, — добавил он, чувствуя странное тепло за пазухой, там, где лежал, прильнув к его груди, невзрачный кусок светлой материи — Покров Богородицы.

Глубокой ночью Нарышкин, Катерина, Терентий и Заубер высадились в Балаклаве, куда шхуна завернула по настоянию Сергея. Причалили напротив руин генуэзской крепости, ориентируясь на маячный огонь, горевший на верхней площадке донжона. Едва не запутавшись в ставленых сетях, компания перебралась на берег. Стараясь не шуметь, на скалы перегрузили багаж. Прощаясь, Нарышкин дружески хлопнул шкипера по плечу и сухо кивнул Брейману:

— Желаю удачи. Впрочем, вашему брату ее, кажется, не занимать. Надеюсь, мы уладили все наши финансовые вопросы?

— Шеб беспокоиться за это, таки нет, с нашим почтением! — раскланиваясь, пропел Моня.

Резко повернувшись к нему спиной, Сергей взглянул вперед. Там, в извилистой тихой бухте крепко спал казавшийся вымершим городишко. Ни огня. Только сонно помаргивающий красноватый фонарь таможенного поста выдавал присутствие людей.

— Где это мы, Сережа?

В темноте Катерина отыскала локоть Нарышкина и боязливо стиснула его.

— Не волнуйся, — успокоил ее Гроза морей, — все плохое уже позади.

Сергей вдохнул аромат сухих крымских трав. Лицо его погладил прохладный ветерок, в котором, кроме благоуханий степного разнотравья, почудился запах костра, хвои и печеной картошки.

— Мы дома! — сказал он и улыбнулся.

В Одессе всю партию контрабанды Бреймана поначалу арестовали. К тому же со всех сторон к Моне приступили кредиторы. Для любого другого это кончилось бы долговой тюрьмой. Однако уже через пару дней хитрый малый был на свободе и открыто разъезжал по городу в новом экипаже. Впрочем, примерно через месяц его роскошной жизни пришел конец, потому что Моня все-таки «погорел» на одном неприглядном, с точки зрения местных порядков, деле. А именно: пытался продать правоверным одесским евреям некий продолговатый предмет, который старательно выдавал за посох Моисея. Такое кощунство крайне оскорбляло религиозные чувства, как жителей Молдаванки, так и обитателей Ярмарочной и Александровской площадей, Пересыпи, а также прочих районов города.

Большая и шумная толпа, долго гоняла Бреймана по Одессе, пока, наконец, он не был изловлен на углу Полицейской и Преображенской улиц. Моня был крепко бит и много плакал, клянясь, что посох подлинный. Ему, конечно, не поверили. По совету Фимы-американца, который два сезона плавал стюардом на пароходе «Арканзас», Моню судили судом Линча. То есть обваляли в смоле и перьях, привязали к вышеупомянутому посоху и в таком виде протащили несколько кварталов. Моня снова плакал, но стоял на своем. И тогда, в качестве еще одного аргумента убеждения, почитатели заветов Моисея сломали оный посох о спину лжеца.

После этого памятного события следы Бреймана в нашей истории теряются.

О Якове Ланжероне нам известно немногое. После шумного дела с дирижаблем он потерял интерес к воздухоплаванию и перекинулся на создание самодвижущих экипажей. Его до крайности воняющие нефтью коляски исправно пыхтели, сотрясались, отравляя воздух выхлопами, но трогаться с места отказывались. Несколько неудачных моделей охладили изобретательский пыл Якова Аркадьевича. Однако удачная встреча с миловидной матросской вдовой разожгла в нем иной пыл — любовный — и в корне изменила жизнь бывшего инженера. Ряд бессонных ночей, проведенных им в мастерской, родил венок удачных (по мнению Ланжерона) сонетов, посвященных вдове. Это расположило обоих к тому, чтобы закрепить удачу заключением семейного союза, весьма успешного, по соображению обитателей Арбузной гавани.

Изобретательство Ланжерон забросил совсем и занялся писанием стихов, а также совместным воспитанием своих сопливых отпрысков, число которых вскоре удвоилось.

Иоганна Карловича в Севастополе пришлось положить в госпиталь. Терентий остался при немце сиделкой. Средства на лечение, как и на последующее возвращение компаньонов из Крыма, щедро отсыпались из найденных в Стамбуле ларцов.

Поправившегося от раны Иоганна Карловича видели в Нижнем Новгороде. Немец, которого там все давно считали покойником, объявился тайно и внезапно, чем поверг в тихий ужас всю германскую диаспору. Выглядел «мертвец» помолодевшим на десяток лет — приключение явно пошло ему на пользу. Убоявшись роли соотечественника в «деле о сгоревшем театре», колбасники собрали кое-какие деньги и быстренько выпроводили неудобного земляка из города. Впрочем, Заубер и не сопротивлялся, тем более что его «безутешную вдову» смог таки утешить местный лютеранский пастор, который уже неплохо совмещал службу господу с управлением известной нам гостиницей. Уезжая из Нижнего, Иоганн Карлович обмолвился о некоем деле, сулящем огромный капитал, которое он затеял с одним отставным поручиком…

С той поры о беспокойном немце не было ни слуху, ни духу. Дела бывшей фрау Заубер к этому времени пришли в крайне плачевное состояние. Ее пастор перешел в мусульманство, стал многоженцем и переехал на жительство в Казань.