На улицу высыпали подростки и юноши.

— Надо вертеться как волчок, — посоветовал Иоганн Карлович и, широко улыбаясь, заорал: «Гюнайдын! Мерхаба!»

— Шашлык-башлык! Хурма-шаурма! Вах-Аллах! — вторя ему, выкрикнул Сергей первую пришедшую на ум восточную тарабарщину.

Видя, что юное население деревни находится в некотором замешательстве, Заубер снова запел, но теперь уже по-персидски. Песня была о вине и красавицах, слова принадлежали, кажется, Омару Хайяму, а залихватский мотив Иоганн Карлович подхватил в одной из пивных Кенигсберга.

Допеть ему не дали. Молодые турки залопотали что-то по-своему и потащили «дервишей» под руки в калитку.

Во дворе взору путешественников открылся настоящий достархан.

На низком помосте в блюдах и на подносах грудами высились яства. Восточные сладости, фрукты, рассыпчатый плов и куски жирной баранины. Нарышкин едва не подавился слюной. Его сердце бешено колотилось. Однако компанию изголодавшихся «дервишей» провели мимо помоста с едой и заставили опуститься на корточки в углу двора.

Вдруг где-то в глубине дома громко и отчаянно заверещал ребенок, потом крик перешел в плач, а на улицу из дома повалили радостно возбужденные мужчины.

«Все понятно, — подумал знакомый с некоторыми мусульманскими обычаями Нарышкин. — Обрезание. Чик-чирик мальцу сделали. Вот и радуются, нехристи!»

Сергей брезгливо поморщился.

А из дома на руках уже тащили зареванного мальчишку двух-трех лет. Новообращенного мусульманина поднесли к дервишам. Заубер не растерялся. Подражая муэдзинам, он, воздев руки к небу, пропел стих из Корана. А потом, склонившись над заплаканным личиком мальчика, зашептал по-персидски:

Дервиш Иоганн Карлович осторожно погладил ребенка по головке. Тот перестал реветь и протянул к нему свои ручонки.

— Майн либен киндер, — шепнул Заубер малышу в самое ухо. Тому стало щекотно, и он заулыбался.

Радостные крики огласили двор. Дервишей потащили к столу, и Нарышкин наконец-то смог запустить руку в горячий плов. Обжигаясь и дуя на пальцы, Сергей быстро принялся уписывать рис и баранину за обе щеки.

На все вопросы по совету умного Заубера он широко улыбался и, давясь пловом, старательно мычал: «Ийим! Тешеккюр едерим!»

Не прошло и нескольких минут, как турки принялись играть на каких-то своих балалайках, забили в барабаны, и мнимым бекташи опять пришлось изображать бурное веселье. Так продолжалось несколько раз. Перерывы между пловом и танцами становились все короче. Наконец «половецкие пляски» с их странноватой хореографией туркам прискучили.

Музыка смолкла. Мокрым от пота «дервишам» дали мешок с провизией и вывели их за ворота.

— Иоганн Карлович, а почему ты, сударь мой, решился по-немецки-то петь? — поинтересовался Нарышкин.

— О, это есть точный расчет на понимание человеческий натура, — улыбнулся немец. — Люди — везде есть люди. Любопытство. Надо было привлечь к себе вниманий. А, кроме того, я не знать длинных песен по-персидски. Пришлось петь на свой родной язык. Он для турок все равно не понятный. Какой разница? Святой человек все можно.

— А, пожалуй, верно! — Гроза морей хлопнул немца по плечу. — Помнишь, как мы нашего Аскольда монахам под таким же соусом сбагрили? Поблажил он немного, монахи и сомлели.

— Вот ты правильно сказал: люди — везде люди, что христиане, что мусульмане, — разглагольствовал Нарышкин. — И те, и другие до всякого такого бреда охочи. Надел рубище, поорал дурным голосом, покрутился волчком — все! Можешь нести любую околесицу — всему поверят, — резюмировал он.

В ответ на это Заубер, шедший впереди, резко повернулся и, нахмурившись, неодобрительно посмотрел на Сергея.

— Послушайте, молодой человек! — сказал он внушительно. — Мой студенческий стих не есть «бред и околесица»! Зарубить это на вашем носу!

— Ишь ты как! Пиит! У них собственная гордость имеется! — хмыкнул про себя Нарышкин, но не стал подначивать надувшегося немца.

Вдруг откуда-то со стороны моря донесся отчаянный женский крик.

Сомнения быть не могло: кричала Катерина.

Группа оборванных «бекташи» во главе с Нарышкиным скатилась с обрыва на прибрежную гальку. У кромки прибоя бился в истерике Степан, размазывая кровавые сопли по бороде и в ярости потрясая кулаками.

— Дочуру мою… ыыыы! Ироды…. Живодеры… ыыы-х!!!

Нос у Степана традиционно был разбит и напоминал мятую сливу. Катерины нигде не было видно, но в море уже довольно далеко от берега качалась на волнах фелука.

— Ше случилось среди здесь? — поинтересовался Моня.

— Уииии! — взвыл пуще прежнего Степан, указуя рукой на небольшое судно. — Украли Катеринушку, нехристи басурманскиииия!

— Как так! — Сергей озадаченно посмотрел на фелуку, которая, наполнив ветром паруса, быстро удалялась.

— А вот так! — крякнул Степан. — Умыкнули джанечку мою, блудодеи окаяннные! А мне всюю душу в пятки вколотили, еле живым оставили!

— Что делать-то станем, зятек дорогой, ась? — с надеждой спросил он, хватая Сергея за рукав.

«Ишь ты, быстро меня в зятья записали!», — подумал, высвобождаясь, Нарышкин, в то же время чувствуя приступ ярости и бессилия перед похитителями.

— А и впрямь, что же делать, Иоганн?!

— Такой цорес, такой цорес, — запричитал Моня. — Шебы вся их турецкая шаланда отправилась бичков покормить!

— Они украсть девушка, чтобы продавать в гарем, — задумчиво глядя на уменьшающуюся в размерах лодку, пробормотал Заубер. — Я думать так, что они плыть в Истанбул. Там есть большой спрос на русский красавица.

Степан, услышав, что дочь хотят продать в гарем, совсем обезумел от горя и, воздев руки к небу, большими скачками понесся прямо в набежавшую волну.

— Стой, дурак! — крикнул ему Нарышкин, но невысокая волна уже сбила разбитого горем отца с ног, и тот, полетев кверху тарашками и поболтавшись некоторое время в полосе прибоя, был выброшен на берег ногами вперед с полным ртом гальки и водорослей.

Мокрый и жалкий, он сел на берегу, стуча зубами и отплевываясь, и тихо заплакал.

— Уломался, дуралей сероухий, — глядя на него с жалостью, вздохнул Терентий.

— Если они поплыли в Стамбул, то это нам на руку, — твердо сказал Гроза морей. — Не хнычь, Степа, разыщем мы Катерину и обязательно вернем!

— Шанец есть — подбодрил Брейман. — Крохотный шанец, ше мы не умрем на етих чертовых камнях, а дотопаем-таки до Константинополя. В какой он, господа, стороне, кто-нибудь может сказать? Чтобы «да», так нет!

— Я думать, что он там. — Заубер махнул рукой в ту сторону, куда ушла фелюга. — Сола сапин, гери денюн, повернуть налево и идти назад… по берег моря! Когда мы лететь, я видеть в той сторона много огней.

— Слышали, господа дервиши? — спросил Нарышкин, оглядев компанию. — Собрали вещички и коммен отсюда нах Истанбул!

Верно, я толкую, Иоганн Карлович?

Впереди, в знойном мареве дня, будто нарочно положенного на раскаленную солнцем сковородку, путешественников ждали обнесенные стеной знаменитые семь холмов великого города. Где-то там, вдали, с востока на запад пересекая Стамбул, ползла извивающейся лентой древняя Меса. На эту центральную улицу, словно ломти мяса на шампур, нанизывались срединные районы. Над каждым из них возвышались тонкие, остро оточенные карандаши минаретов и сверкающие изразцами, перевернутые пиалы мечетей.

К мечетям лепились городские кварталы — махалля, представлявшие собой спутанный клубок улиц и переулков.