Но все это было там, впереди, посреди изнывающего от зноя марева. Пока же вдоль дороги тянулись предместья, какое-то большое, обсаженное исполинскими кипарисами кладбище с серыми, выцветшими от времени могильными камнями, украшенными резными изображениями тюрбана, цветов с листьями или просто набалдашниками. Многие камни повалили ветер и время, гробницы были неухоженными. На их куполах свили гнезда аисты, сквозь многочисленные проломы в стенах полз плющ и дикий виноград.

— Вы знать, что такое Истанбул? — говорил небритый, темный от загара и пыли «дервиш» своим товарищам, поправляя сползшее на нос penz nez. — По-гречески это слово означать «истимполис», то есть «к городу». Когда встречаться двое странник, один спрашивать другого: «Куда ты идешь?» А тот отвечать: «Истимполис, к городу».

— Ну и когда мы до него допехаем? — поинтересовался, вытирая пот, Гроза морей. — Сколько топаем, а это Ваше «истимполе» еще не начиналось.

Шли они, действительно, уже двое суток. Передвижение сильно затрудняла жара, поэтому пытались больше идти ночью. Днем отсыпались на кладбищах, стараясь меньше попадаться на глаза местному населению. В последний раз, правда, в облюбованной Нарышкиным гробнице — то ли воина, павшего за веру, то ли какого-то имама — нашелся обитатель. Это был донельзя оборванный, худой турок — по виду дервиш, — принявшийся громко верещать и потрясать кулаками, требуя освободить помещение.

Уставший от жары Нарышкин языком жестов объяснил нищекормливому «конкуренту», что тот не прав и выставил его вон.

— Сделай вид, шеб мы тебя долго искали, — посоветовал из-за спины Сергея расхрабрившийся Брейман.

С провиантом трудностей не было. Иоганн каждый раз приносил из встреченных на пути селений котомку с провизией. На еду здесь стоило только глаз положить, как весьма расположенные к дервишам турки молили принять ее в дар.

Верблюжатина Нарышкину почему-то не понравилась, и он всякий раз требовал от Заубера, чтобы тот принес молодого барашка.

— И халвы больше не бери, — морщился расханжившийся Гроза морей. — У меня от этой липкой дряни рот склеился еще в Нижнем!

— Эх, расстегайчика бы сейчас, да под рюмочку холодненькой! — мечтал он. — Кажется, все бы сейчас отдал за то, чтобы посидеть в трактире где-нибудь на берегу Оки. И чтоб сиренью пахло, колокола бы к вечерне звонили, а внизу на реке небольшой пароходик колесами шелестел!

— А я мечтать сидеть в Кенигсберг, в маленький подвальный ресторанчик. Кушать свинина на ребрышках и пить светлый, прусский пиво, — вставил Заубер и облизнул сухие потрескавшиеся губы.

Однако вокруг была жара, дорожная пыль да сама дорога, которая по мере приближения к Стамбулу становилась разве что шире.

За оставленным позади поворотом неожиданно возник гул, топот и воинственные крики. Из облака рыжей пыли вынырнули с десяток оборванцев под предводительством давешнего кладбищенского знакомца.

— Ба, да это никак наш приятель из гробницы! — улыбнулся Гроза морей, вглядываясь в клубок пестрых, грязных одежд. — Пришел восстанавливать статус-кво!

— Кого? — не понял Моня, заходя за спину Нарышкину. — Сдается мине, ше нам хотят на полном серьезе набросать лишней красоты на лицо.

Толпа яростно шумела, впереди всех бесновался, потрясая в воздухе клюкой, худой турок.

— Чего они, сударь, хочут? — тревожно поинтересовался Степан.

— Нас они хотят, Степа! — пояснил Нарышкин, оценивающе глядя на конкурентов.

В воздухе просвистел камень и больно стукнул Сергея в плечо.

— Ах вот оно как! — взревел Гроза морей и ринулся в самую гущу турок, награждая ударами всех, кто стоял на его пути.

— Ату их, православные! — подхватил Терентий и, несмотря на то, что рана, полученная в Одессе, еще не зажила, ухватил увесистый сук и, действуя им как палицей, врубился в толпу. Иоганн Карлович последовал за ним и, с неожиданной ловкостью выбив у одного из нищебродов клюку, принялся довольно успешно фехтовать ею, отражая нападения визжащих, словно стая павианов, дервишей. Как всегда хуже всех пришлось Степану. Пока он шарил глазами в поисках орудия защиты, метко пущенный камень угодил ему в лоб. Покружившись для порядку на месте, Степан опустился на четвереньки и с причитаньями отполз к обочине. На лбу его мгновенно поспела огромная шишка, а глаза как-то сами собой скатились к переносице.

Звуковое сопровождение побоища взял на себя Брейман, который, приняв грозный вид и перебегая с место на место, принялся кричать:

— Иоганн, заходи справа! Нацепил на нос цейсы и ничего не видишь! Справа бери его, справа, тебе говорю!

— Что, шмындрики, зубы жмут?! — воинственно вопрошал он турок. — А ну, ты, длинный, иди сюдой! Приведите его скорее до меня, я буду делать с него форшмак! Нет, лучше возьму нож и зарежу его насовсем! Искромсаю насмерть топором! Дайте ж мне топор, щас здесь случится расчленение!

Впрочем, свои угрозы Моня производил с безопасного расстояния и в непосредственных боевых действиях участия не принимал.

— Аллах хай! — вопили турки, наседая.

— А-а-а, шайтан вас побери! — кричал Гроза морей, продолжая даже в драке старательно играть роль приверженца ислама. Скоро в туче пыли, которую подняли сражающиеся, стало совсем не разобрать кто где. Воинственные выкрики слились в один общий гвалт.

Повергая на землю очередного ретивого оборванца, Нарышкин выпрямился и огляделся. Внимание его привлекла богато украшенная карета, видимо, только что остановившаяся неподалеку от «поля брани». Из окна экипажа выглядывало прелестное женское личико…

Из-под тюрбана, очень шедшего к этому личику, выбивались рыжие, как огонь, волосы. Огромные глаза были, как это принято на востоке, подведены сурьмой, что еще больше подчеркивало их выразительность. Тонкие черты лица, угадывавшиеся за усыпанной золотыми блестками кисеей, были восхитительны. Вглядываясь в них, Гроза морей расправил плечи и развернулся во всю свою богатырскую стать. Похудевший за недели скитаний торс его смотрелся великолепно. Выпятившуюся грудь лишь слегка драпировал драный халат, подобно львиной шкуре античного героя, живописно свисающий с мощных плеч.

Женщина, не сводя с Нарышкина крайне заинтересованного взгляда, издала вздох восхищения и произнесла только одно слово: «Gercoules!»

В ответ Гроза морей широко улыбнулся… и получил сильный удар по голове. Горизонт неожиданно поплыл куда-то вбок, а высокие кипарисы завертелись в каком-то неистовом хороводе…

Очнулся Сергей от легкого прикосновения. Первое, что увидел, был потолок, покрытый похожей на пчелиные соты диковинной резьбой…

Он почувствовал, что лежит на спине, на чем-то очень мягком — приятное ощущение, успевшее забыться за время ночевок на лоне природы. Поморщившись от ноющей боли в голове, Нарышкин попытался подняться.

— Dieu, il est immense![10]— произнес по-французски, чистый, мелодичный голосок, принадлежавший, как оказалось, той самой прекрасной незнакомке из кареты. Смуглое личико склонившейся к нему красавицы было встревожено.

Она слегка коснулась Сергея рукой:

— Je vous demande pardon… monsieur.[11]

— Я, сударь, говорил ей, что Вы оклемаетесь, да она все не унималась, — послышался радостный голос дядьки Терентия. — И то сказать, лежали Вы прямо как мертвехонький.

Дядька подошел и, наклонившись над Сергеем, заглянул барину в глаза.

— Членоповреждений особенных нет, значит жить будете, — бодро констатировал он.

— Отойдите правым галсом, сударыня, будьте ласковы, ай не видите: поправляется человек, — ревниво буркнул моряк в сторону прекрасной незнакомки, делая красноречивый жест.

— Diable, c`est Moscovite![12] — рыжеволосая красавица фыркнула, поморщила носик, повернулась и поплыла к двери. Затем оглянулась и, погрозив Терентию пальчиком, пропела: